Боб Соррелл не обратил внимания на миски с дымящейся едой и махнул официанту, суетливо выбежавшему за занавеску.
– У вас есть «севен-ап»? Принеси мне бутылку «севен-апа».
– «Севен-апа» нета, – пролопотал официант.
Суровое лицо Боба потемнело. Тщательно выговаривая каждое слово, он спросил:
– «Кока-кола» знай? «Кока-кола» быстло-быстло плиноси!
Официант скрылся. Минуту спустя он вернулся с бутылкой «колы», куда была вставлена соломинка, со звоном поставил бутылку на стол и без единого слова вышел.
– Только не суй мне эту китаезовскую жратву, – сказал Боб Салли. – Перехвачу сандвич на автостраде, – он сверился с часами. – Могу и потерпеть – это недолго.
Дейв и Лора с тревогой глотали еду, опасаясь, что им не дадут доесть. Миски быстро опорожнились: Хедли с сестрой здорово проголодались. Они ели жадно, как раньше, когда подростками приезжали в город, чтобы сходить на пляж и в парк развлечений – несколько квадратных миль зеленой травы и цветов, что назывались парком «Золотые Ворота»…
В джинсах и футболках, с болтавшимися на поясе кульками с обедом, они тащились босиком по бескрайней белой полоске пляжа. Раскаленное маленькое солнце высоко над головой нещадно палило. Ветер колол лица взлетавшими в воздух песчинками, вгонял в голые руки и ноги огненные острия. Закатав джинсы, они вдвоем устало брели сквозь прибой, и молочная пена плескалась о голые икры сестры, которая плелась впереди.
Образ Салли – стройная фигурка на фоне безбрежного океана и песка: напрягшиеся ягодицы под застиранными джинсами, здоровое загорелое тело, развевавшиеся за спиной белокурые волосы и лицо, которое беззвучно смеялось, когда она оборачивалась, дожидаясь его и переводя дыхание, – это образ был одним из множества воспоминаний, которые сохранил о ней Хедли. А по вечерам – бесконечные поездки на скрежещущих, покореженных старых трамваях, когда они наматывали мили по улицам Сан-Франциско, добираясь до Третьей авеню и Таунсендского вокзала. Они сидели друг против друга, измученные, придавленные покупателями и пассажирами, старухами с раздувшимися хозяйственными сумками и усталыми бизнесменами, посреди оглушительного грохота колес, шума уличного движения и лязга дорожных знаков. Так они ездили часами, обмякшие и безучастные, покачиваясь в такт движению трамвая. А потом Хедли вдруг замечал, что она улыбается – губы интимно, неуловимо вздрагивали, веки моргали. В проходе, до отказа набитом людьми, вцепившимися в ремешки, мелькало ее неповторимое, такое знакомое лицо, прекрасное отражение ее собственного лица. Быстрая, многозначительная гримаса, предназначенная только для него, а в следующий миг их уже разлучала фигура пожилого работяги в пальто, и вновь длилось пассивное изнеможение.
