Наш старейшина встречает варягов хлебом-солью, кланяется. Да и как не кланяться, коли знает он, что мало собрали домовичи беличьих и куньих шкурок, меньше того, что установил ладожский князь? А где взять установленное? Мужиков-то перебили, охотиться теперь некому.
Ведет старейшина варягов в дом, там для них дань приготовлена и стол накрыт. Садятся варяги за стол, а снохи старейшины начинают обносить гостей хмельным медом да снедью. И долго ли так будет, неизвестно – сколько захотят варяги, столько и прогостят – метлой ведь их не выметешь.
Попировали варяги, стали дань смотреть, и, конечно, мало им показалось, говорят: давайте еще столько же. Старейшина опять кланяться, упрашивать: нет, мол, больше, неоткуда взять. А те и слушать не хотят, – не дадите добром, сами найдем, где взять! – разделились по двое и пошли шарить по избам да по клетям.
Я на дворе был, когда к нашему дому двое подошли. Один черный, с горбатым носом, другой великан с рыжей гривой. Это были Тюр и Сван. Сван мне особенно не понравился – дух от него ненавистный. Однако стою, словно завороженный, и гляжу, как они к клети подходят. В клетях-то одежа зимняя хранится. Вижу, Сван хочет в клеть войти, а матушка встала на колени перед дверью и не пускает его.
– Бояре, – говорит, – добрые! Пожалейте сирот, не забирайте одежи!
Сван ее, конечно не слушает, да и не понимает он по-нашему. Скалится, хватает матушку ручищей своей, вроде как играет. А матушка его руку отталкивает, свое твердит. Он снова тянется к ней, и вижу я, что матушка сердится! Оказывается, обижает ее Сван!
Заревел я дурным голосом, бросился на Свана и что есть силы боднул его головой в живот. А у него под плащом железо. Ушибся я и пуще рассвирепел, колочу варяга кулаками по чем попало.
Рассердился варяг и отшвырнул меня. Потом матушку оттолкнул от двери, да так, что полетела она к избе на ведра и ушаты. Вскрикнула матушка, гляжу, а из руки у нее кровь хлещет – напоролась она на топор.
Тут уж я совсем разум потерял, схватил тот топор и прыгнул на Свана. Однако Тюр меня поймал и отнял топор. Подскочили ко мне сестры, потащили меня прочь, в избу. Я реву, вырываюсь, сестры плачут, умоляют утихнуть: пожалей матушку, мол, и всех нас, кабы хуже нам не сделали.
Затих я помаленьку. Вижу, матушка в избу входит, рука у нее тряпицей завязана, а тряпица от крови намокла. Я уж больше не реву и не говорю ничего, только думаю: надо отомстить за родную кровь. Каждый знает, если кровные обиды, обиды рода, остаются неотомщенными, душа рода начинает хворать, чахнуть и род может вовсе погибнуть. А ведь для человека нет беды страшнее. Лучше погибнуть самому, чем дать погибнуть роду.
