Так и случилось в первые июльские дни. И именно это жестокое, но единственно правильное решение спасло нас в тот период войны.
Если бы подбрасывали вперед, в неизвестность, на помощь разбитым частям дивизию за дивизией по мере их подхода, то они тоже были бы разгромлены в этой каше, и немцы на их плечах действительно за шесть недель дошли бы до Москвы.
По утрам через Могилев тянулись войска. Шло много артиллерии и пехоты, но, к своему удивлению, я совсем не видел танков. Вообще за все свое пребывание на Западном фронте до 27 июля я не видел ни одного нашего среднего или тяжелого танка. Так до сих пор и не знаю, где они были. Легких видел довольно много, особенно 4–5 июля на линии обороны у Орши, о которой тогда говорили как о месте будущего второго Бородино.
Уже не помню всех деталей тех дней. Помню, поражало, что в Могилеве по-прежнему работали парикмахерские и что вообще какие-то вещи в сознании людей не изменились. А у меня было такое смятенное состояние, что казалось, все бытовые привычки людей, все мелочи жизни тоже должны быть как-то нарушены, сдвинуты, смещены против обычного. На самом деле, конечно, это не было так и не могло быть.
За эти несколько дней я написал два очень плохих стихотворения. Они были напечатаны в газете, но о чем они были — не помню.
Газета работала в пустоту. Ни о какой полевой почте, ни о какой регулярной рассылке газеты не было и помину. Печаталось тысяч сорок экземпляров, и их развозили всюду, куда удавалось, на собственных двух-трех грузовиках. И попадали они в какие-то случайные части, в одну, в две, в три дивизии. А о том, чтобы газета расходилась по всему фронту, в те дни не могло быть и речи.
Первого июля днем, в пять часов, была сильная бомбежка Могилева. Немецкие и наши самолеты кружились над домами. Стоял рев моторов. Дрожали стекла, бухали взрывы. Но мне было все до такой степени все равно, что я не мог заставить себя подняться с пола в, типографии, где мы лежали во время бомбежки, и посмотреть в окно. Хотя по звукам казалось, что самолеты летают буквально мимо нашего дома.
Если не ошибаюсь, 2 июля утром мне бесконечно надоело это сидение в Могилеве, писание плохих стихов, неизвестность, и я вызвался ехать под Бобруйск с газетами,>13 которые мы должны были развезти на грузовике во все встреченные нами части. С газетами поехали шофер-красноармеец, я и младший политрук Котов — высокий, казачьего вида парень в синей кавалерийской фуражке и в скрипучих ремнях. Он меня называл строго официально «товарищ батальонный комиссар» и настоял на том, чтобы я ехал в кабине.
