— Анисья?
Она улыбнулась. Голос ее стал хриплым и глубоким, потеряв прежнюю мелодичность и перестав быть голосом женщины, которая пела в церковном хоре своего мужа.
— Это имя больше для меня ничего не значит. Мои люди зовут меня Фраершей[12].
Она спрыгнула с парапета неподалеку от Льва. Выпрямившись во весь рост, она пристально взглянула ему в лицо.
— Максим…
И она по-прежнему называла его вымышленным именем, которым он когда-то представился.
— Ответь мне на один вопрос, только не лги. Ты часто вспоминал обо мне? Каждый день?
— Честно говоря, нет.
— Ты думал обо мне раз в неделю?
— Нет.
— Раз в месяц…
— Не знаю…
Фраерша позволила ему смущенно умолкнуть, прежде чем заметила:
— А вот я могу гарантировать, что твои жертвы думают о тебе каждый день, утром и вечером. Они помнят твой запах и звук твоего голоса — они помнят тебя так же отчетливо, как я сейчас вижу тебя.
Фраерша подняла правую руку.
— Вот этой руки ты касался, когда предложил мне оставить своего мужа. Или ты уже не помнишь, что говорил тогда? Что я должна позволить ему сдохнуть в ГУЛАГе, а сама — забраться к тебе в постель?
— Я был молод.
— Да, ты был молод. Очень молод, но у тебя все равно была власть надо мной и моим мужем. Ты был влюблен, хотя был совсем еще мальчишкой. И ты полагал, что поступаешь благородно, пытаясь спасти меня.
Она тысячу раз мысленно репетировала этот разговор, и семь лет ненависти помогли ей найти нужные слова.
— Но мне повезло. Если бы я поддалась страху, если бы дрогнула, то закончила бы в точности так же, как твоя жена, жена офицера МГБ, которая стала соучастницей всех твоих преступлений, той, с кем ты разделяешь свою вину.
— У тебя есть причины ненавидеть меня.
— У меня их намного больше, чем ты думаешь.
— Раиса, Зоя, Елена: они не имеют никакого отношения к моим ошибкам.
— Ты хочешь сказать, что они невиновны? С каких это пор подобные вещи стали иметь значение для тебя и таких, как ты? Скольких невинных людей ты арестовал?
— Ты намерена убить всех, кто причинил тебе зло?
— Я не убивала Сурена. И я не убивала твоего наставника Николая.
— Его дочери мертвы.
Фраерша покачала головой.
— Максим, у меня нет сердца. У меня не осталось слез. Николай был слаб и тщеславен. Мне следовало догадаться, что он погибнет самым жалким образом. Однако такая его смерть оказалась намного более полезной, чем если бы он просто повесился: она послужила предупреждением государству.
Лев спросил себя, а не случилось ли с ней то же, что и с храмом Святой Софии, который сначала был снесен, а потом на его месте появился мрачный, наполненный грязной водой котлован? Ее моральные основы были разрушены до основания, и на их месте образовалась темная и страшная бездна.
