Итак, половина населения столицы в той или иной мере нездорова. То есть она была нездорова тридцать лет тому назад – однако, согласитесь, нет ровно никаких оснований полагать, что с тех пор ситуация изменилась к лучшему.
Срочно перебрав в уме всех своих родных и знакомых, я желаю получить точные, недвусмысленные критерии, по которым могла бы отделить больных от здоровых.
Но труднее всего, как я и предполагала, определить именно понятие нормы. Примерно так же трудно, как определить (то есть не установить, а дать дефиницию) самое тяжкое психическое заболевание: олигофрению. И то, и другое в основном описывается «отрицательно» – тем, чего в этом состоянии нет, а не тем, что этому состоянию свойственно.
А тогда почему я должна верить, что половине моих друзей и знакомых (и на 50 процентов – мне самой?!) свойственны те или иные психические отклонения?
Но на протяжении всей книги Самуил Яковлевич очень редко говорит о болезни. Он называет это – страдание. У нас принято творить: больной страдает тем-то и тем-то – но это просто медицинский штамп, давно лишившийся всякой образности и эмоции. А вот назвать психическую болезнь страданием – это же совсем другое дело, для меня во всяком случае: я легко соглашусь с тем, что половина людей вокруг меня сейчас, в эту минуту, страдает, другая половина будет страдать завтра или послезавтра, а вообще не страдают только полные идиоты, то есть олигофрены, которые и есть самые больные люди на свете.
И врач Самуил Яковлевич Бронин убеждает меня, что многим из страдальцев можно и нужно помочь – не превращая их в счастливых идиотов, а просто снижая невыносимость бытия, делая его выносимым и для тех, кто послабее.
Разумеется, на самом деле все куда сложнее. Есть люди действительно тяжело, порой неизлечимо психически больные; это константа, во все времена примерно пять процентов населения. Вокруг этого ядра расходятся концентрические круги психических отклонений все меньшей и меньшей степени тяжести. Круги эти, в отличие от ядра, имеют свойство сжиматься и расширяться – в зависимости не только от обшей ситуации (война, стихийное бедствие, нищета и беззащитность), но и, чуть ли не в большей степени, от готовности общества и медицинского сообщества признать то или иное отклонение таковым, а не разновидностью нормы. Этим и объясняется, наверное, парадокс, что во время войны число регистрируемых психических заболеваний резко снижается, а в иные тяжкие для общества времена представления о норме настолько искажаются, что во главе страны запросто оказывается параноик, садист становится народным героем и ему ставят памятник.
