Все же загадочно: перед смертью Рогов ел шоколад. Тот, кто угостил его, был, возможно, последним свидетелем.
Вспомнилось кладбище, гроб, цветы, и вдруг озарило: да ведь «Н. О.» — это же «Нина Оношко». Выходит, дочь профессора хорошо знала уполномоченного губчека…
Нет, Сеня, хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Пестрые плакаты приглашали в курзал: «Все на митинг!», «Спасите братьев от голода!». Комсомольцы курорта выступили застрельщиками сбора средств в помощь голодающим. Леша заготовил три сотни красных флажочков для продажи и семь жестяных кружек.
В большом зале свет выключили. Леша сел в последнем ряду. Глаза еще не освоились с полумраком, и он не рассмотрел своего соседа, но по запаху дегтя и махорки Леша безошибочно определил, что рядом с ним прикорнул сторож курорта…
— Дядя Герасим, — он мягко разбудил бородача. — Оратор на сцене…
Леша знал, что профессор Оношко добровольно вызвался работать в комиссии по оказанию помощи голодающим волжанам, и не без гордости слушал речь Акима Афанасьевича:
— Положение бедственное. Голодающие поедают собак, кошек и даже сусликов…
В открытые двери помещения ворвался шум Муравьевского фонтана. В светлом проеме показалась тонкая фигура регента Вейца. Сегодня Леша ходил к нему за книгой и был свидетелем, как Абрам Карлович пожертвовал золотые часы сборщику Помгола[3].
Прижимаясь к соседу, Леша прошептал:
— Дядя Герасим, давай по мешочку картошки…
Сторож одобрительно мотнул бородой и, думая о своем, загудел в ухо комсомольцу:
— Слетай к Воркуну. Этой ночью на главной аллее видел прыгунка в белом саване…
Контора курорта рядом с Летним театром. Леша позвонил по телефону, но Ивана Матвеевича не оказалось на месте.
Леша зашел домой поужинать и порядком удивился. За кухонным столом с матерью беседовал Воркун, а возле ног начальника угрозыска лежала Пальма.
— А вот и сам комсомолец! — обрадовался гость и протянул Леше крепкую сильную ладонь: — К тебе… по делу… Насчет монастыря…
— А что там приключилось?
Мать с упреком посмотрела на сына. Сегодня ночью мать и Ланская тайно заказали панихиду: Тамара Александровна оплакивала Леонида, а Прасковья молилась за мужа-воина. Из монастырской часовни, расположенной в угловой башенке ограды, подруги вышли в темноте. И услышали, как в стороне от кладбища лязгали лопаты: кто-то рыл землю. Мать рассказала сыну о таинственном захоронении и просила его помалкивать о том.
— Мне могло и почудиться, — смягчила Прасковья свой рассказ и умоляюще взглянула на Воркуна: — Иной раз пес так цепью лязгает…
