На небесном дне | страница 27

сторожу возле окошка?

Догорает свечка на столе,

золотит узоры на стекле.

Ты такое видел в Оклахоме?

Гоу хоум, Женя, гоу хоум! —

нет земли чудесней на земле.

Опоздаешь – спросят: ты, мол, чей

и каковской веры?.. Гуд? О кей?

Побойчей давай! У нас – ну очень! —

Мочим эвридэй, кого захочем.

А гаранта дёргает лакей.

Кстати, паренёк из этих мест,

из детей кухарки (вот-те крест!)

санаторской. Мальчик, с детства знавший,

что почём… Такому тройкой нашей

порулить ни в жисть не надоест.

Ну а ты – горлан, главарь,

агитатор, не какой-нибудь Айги.

Приезжай – подставь державной ноше

свой хребет! Поэт в России больше

не поэт – не напрягай мозги

подрифмовкой… Вот твоё окно.

Сколько лет оно темным-темно.

Опадают белые деревья.

А собаки лают, как в деревне

по ночам у нас заведено.

Мы с тобой встречали Новый год.

Красовалась ёлка у ворот…

Ты такую видел в Оклахоме?

Гоу хоум, Женя, гоу хоум!

…И какой-то был ещё народ

закордонный. Ты толкал доклад

о России. Дэзик и Булат

были живы, Юра и Володя,

и мечты о девственной свободе…

Ты был истово молодцеват.

89-й? Что-то вроде.

Цифры те же – в зеркало глядят.

Но пустоты завелись в природе.

Сторожу возле окошка,

вдруг ещё приедешь ты.

Всё же Новый год. Кранты

веку – нашему немножко:

на две трети жизни всей

минимум… А дальше – старость?

До неё ещё осталось

сколько-то – приди скорей!

Что-то нам ещё судьба

приготовила такое…

Льётся музыка рекою —

в санатории гульба.

Там сейчас танцуют под

куртуазные напевы

куртизанящие девы

и соседский обормот.

Нынче время их… И пусть

не придёшь ты в тёмный лес мой —

коньяком согрею грусть

и слезами обольюсь

не над вымыслом – над бездной.

Коньяком меня вспоили двое —

многолетней выдержки, таким,

что и до сегодня от него я

протрезветь не смог и волком вою

по застольям этим дорогим.

Был один из бывших гимназистов,

провороненный аристократ.

Голосом чернёно-серебристым

говорил стихи. Пускай со свистом

самолёты к Внукову летят,

пусть в беседку залетает кто-то —

чтенья ни на миг не прерывал.

…Помню май высокого полёта

певчих птиц. Цветенье небосвода,

грозовой сирени карнавал.

И овечки между белых вишен.

Я от станции на встречу шёл

с ним. И был мне каждой клеткой слышен

каждый лепесток. И чище, выше

были притязанья альвеол,

чем сейчас… Старорежимен, строен,

возле озера протез снимал

и бросался в воду, плавал кролем…

Лишь в последний раз меня расстроил —

не узнал сначала. Но достал

коньяку. Налил мне – и не пролил.

…Был другой из мальчиков ифлийских,

из солдатиков сороковых,

роковых. Тревожился за близких.