Я закричал:
— Смотри, Костя, какое созвездие!
Костя засмеялся:
— Дурень, это фонари… в городе Киеве… Понял?
Я прилип к этим огням и не мог оторваться. Настоящие звезды. Паровоз словно обрадовался — вдруг загудел. Звезды поплыли нам навстречу. Потом показалась станция — белая, огромная.
— Киев! — закричал я, а сам начал по сторонам глядеть: где же Днепр?
— Слезай, приехали, — сказал Костя, спрыгивая с подножки.
Я, конечно, за ним. Вдруг появился кондуктор — лохматый, сердитый. Схватил Костю за руку и швырнул на землю:
— Ты куда?
Костя поднялся и, потирая бока, проворчал:
— Не куда, а откудова.
Он потянулся за мешком, но поезд тронулся, и мешок с продуктами так и остался на тормозной площадке.
Мы забрались в садик возле станции и, сидя на скамейке, ждали рассвета. Так и уснули незаметно. Утром Костя разбудил меня. Смотрю, лицо у него грязное, запыленное, рубаха моя в пятнах (не уберег), и взгляд у него какой-то совсем растерянный. Я оглянулся вокруг — города нет… не видно… Какие-то домики белеют за палисадником, дальше — станция, водокачка, а еще дальше — степь…
Я спросил:
— Где же Киев?
— Какой там Киев! — сказал Костя сердито. — До Киева далеко. — Он еще больше расстроился. — К черту, не хочу быть артистом. Знаешь, что я надумал? Окончу институт… Нет, два института окончу и стану начальником над всеми.
— Наркомом? — спросил я, рассмеявшись.
Он с вызовом посмотрел мне в лицо:
— А хоть бы и так. Три института окончу и своего добьюсь.
Так мы и не добрались до Киева — вернулись домой пешком.
Шли несколько дней. В одном колхозе нас покормили: в другом задержали — хотели в детский дом отправить (мы были похожи на беспризорников). Увидев нас, мать закричала не своим голосом, потом схватила меня, прижала к себе и заплакала. Мне даже стыдно стало перед Костей.
Голова у матери как серебро — седая вся (я ее с малых лет помню такой), а глаза синие-синие. Издали она совсем как девушка…
Конечно, она ругнула меня, но у самой слезы по щекам текли. Одна слезинка по серебряному волоску на губы спустилась.
Целую минуту глядела она то на меня, то на Костю, потом вдруг закричала:
— Ой, чертенки замурзанные… А ну, купаться!
Она дала нам кусок мыла, полотенце и прогнала на речку. Пока мы купались, она выплакалась, как полагается (я это по глазам видел), затем принесла нам чистые штаны, рубахи. Опять мое — мне и Косте.
Я, наверное, косо поглядел, потому что мать прошептала:
— Не сердись, Андрей, у него же нет матери. Жалко его.
