— Что ты ко мне пристал, как будяковая колючка? Какое письмо?
— Такое… Отдайте! Бедная мать мучается. Отдайте, Александр Иванович.
Ворона побагровел от ярости:
— А мне какое дело, что она мучается? У меня единственный сын в партизанах. И никаких писем не получаю. Я тоже «бедный»…
— Отдайте… — жалобно тянул почтальон. — Вы же сами родитель, должны понять материнское сердце. Отдайте!
Ворона покривил правый угол рта, отчего ус поднялся выше. Злость прошла: он уже спокойно глядел на почтальона, как бы испытывая его. Керекеша начал сердиться:
— Отдайте! Я государственный человек, слышите? Я заявлю в милицию!
Ворона продолжал ухмыляться. Керекеша вспыхнул. Схватив тарелку, на которой оставались только хлебные крошки, и капли огуречного сока, он ударил ею о край стола. Злобно отбрасывая ногой белые осколки, Керекеша орал:
— Отдай!.. Я инвалид Отечественной войны! Не трогай мои нервы!
Ворона принес из сеней веник и начал подметать комнату; руки у него тряслись, но говорил он спокойно, рассудительно:
— Не кричи на меня, суконный сын. А то я, знаешь, пойду в НКВД и заявлю, как ты, инвалид Отечественной войны, Красную Армию позоришь. И Катерине Петровне расскажу, как ты ее сына грязью поливаешь. Разве не ты говорил, что Максим обмотал бинтом ногу и удрал, когда в атаку шли. Га? Ну, чье тогда сверху будет?
Керекеша обмяк и снова сел, нервно запихивая газеты в сумку. Ворона покровительственно положил руку на его изуродованное плечо:
— Ух и дурень же ты, как я посмотрю на тебя. Кипишь, кипишь, а для чего, спрашивается? Хочешь Ворону запугать? А я, брат, не та ворона, что куста боится. Хе-хе-хе… Ну, давай помиримся, Керекеша. Тебя как звать?
— Василий.
— Ну, вот что, Вася: за тарелку я с тебя ничего не потребую, можешь еще и чашку разбить, но если будешь письма терять — сядешь маком. Это я тебе всерьез говорю. — Ворона спокойно вынул из кармана помятое письмо и передал почтальону. — На, обрадуй нашу дорогую бригадиршу… Пусть ей веселее будет. Она там, наверное, ждет не дождется, бедная, весточки…
Керекеша ощупал конверт пальцами, как бы проверяя, есть ли внутри письмо, затем поднес его к глазам и, убедившись, что оно хорошо заклеено, с недоумением поглядел на Ворону. Тот укоризненно покачал головой:
— Нельзя тебе пить, суконный сын. Больше я тебе ни одной чарки не дам. Ни-ни, брат, и не проси. А то ты не только письма, но и голову потеряешь… Вчера ты ушел, смотрю, вот тут, у стола, письмецо лежит. Позвал я тебя, а ты хоть бы что — не оглянулся даже. От водки оглох, суконный сын. Хотел я сам отнести бригадирше письмо, да побоялся: скаженная она, подумает, что я интересуюсь ее письмами. Зачем, думаю, наводить тень на плетень. Ну, иди, иди, Вася, там тебя бабы ждут не дождутся…
