— Я сына оставляю, Сидор Захарович. Смотри, Костя, бей проклятых фашистов, не давай передышки.
Сидор Захарович возразил:
— Косте в армию пора идти. Не оставим его.
В воздухе зазмеились, засвистели длинные бичи погонщиков. Огромный табун двинулся вперед, поднимая, пыль. Костя снова подошел к отцу, но Ворона уставился на него такими злыми глазами, что парень попятился.
Он больше не плакал, лишь с тоской смотрел на родителя. И мне стало жалко его. Я думал: может быть, он такой оттого, что не знал материнской ласки? А что, если бы у него была такая ласковая мать, как у меня?
Я стоял на пригорке, провожая взглядом табун. Я твердо решил остаться. Сидор Захарович соскочил на минуту с коня, пожал мне руку, как товарищу, и сказал:
— Значит, остаешься, Андрей? Ну, смотри, не жалей гитлеровцев.
Затем он позвал Костю:
— Константин Ворона, иди садись!
Но Костя не отозвался, он незаметно ушел домой.
Сидор Захарович обнял меня и крепко поцеловал, щекоча щеки жесткими усами. Я забеспокоился: где же мать? И вдруг увидел легкий возок, на котором она сидела. Позади нее на свежем сене лежал баян.
— Забрала твою гармошку, — сказала мать, жестом подзывая меня. — Будешь в дороге играть…
Я стоял и смотрел на мать; День был пасмурный, а у нее глаза блестели, словно синие огоньки. Сидор Захарович отошел в сторону и чересчур долго закуривал, поглядывая на нас. Я твердо сказал:
— Мама, я остаюсь.
Она, должно быть, решила, что я шучу, и, дернув вожжи, сказала:
— Ну так возьми свою гармошку, а то я поспешаю.
— Баян мне теперь не нужен: я в партизаны пойду.
— Тю, дурненький! — сказала мать, все еще не веря в серьезность моего тона. — Из тебя выйдет такой партизан, как из меня председатель колхоза. — Она лукаво взглянула на Сидора Захаровича к уже серьезно проговорила: — Ну, садись, пора уже ехать.
— Мне надо остаться, мама, — повторил я и стиснул зубы, чтобы не расплакаться.
Мать поглядела на меня и поняла, что я не шучу. Она с невероятной быстротой спрыгнула на землю и, обняв меня, разрыдалась. Все, чем мы жили до сих пор, промелькнуло перед моими глазами. Вспомнилось, как Максим, уезжая на фронт, говорил мне: «Береги мать, Андрей, ты теперь один у нее…»
Я заколебался: ведь мать уезжает неизвестно куда. Совсем-совсем одна. Что скажут братья после войны, если она погибнет, не дождавшись их?
Я не знал, что мне делать. Вдруг послышался спокойный голос Сидора Захаровича:
— Не беспокойся, Андрей, мать с нами едет, а мы ее не обидим.
