— Сергей Павлович, что это такое? Неужели это старая итальянская картина?
— Конечно же, почему и что вас так поражает в ней?
— Но ведь это же совсем современный реализм. Ведь это совершенно мёртвый Христос, который никогда не воскреснет. Неужели Мантенья был атеистом?
— Когда вы увидите другие религиозные картины Мантеньи — а их много у него,— вы поймёте, что он совсем не был атеистом и что он был глубоко и сильно, но очень своеобразно религиозным,— конечно, не той снятой, молитвенно-чистой, наивной религиозностью, как небесно-голубой Фра Беато Анджелико.
Новое удивлёние перед купальщицами Б. Луини и новое восклицание:
— Как, неужели и это Италия XVI века? Да ведь это Пикассо, самый настоящий Пикассо!
— Да, если хочешь, это Пикассо XVI века, если понимать под Пикассо новое художественное явление, нарушающее и разрушающее привычные формы. Но в этом смысле в XV и XVI веках итальянского искусства было много Пикассо.
Все остальные залы Брера скользнули как-то мимо меня. После долгого завтрака в галерее Виктора Эммануила Дягилев повёл меня в Амброзиану [имеется в виду Амброзианская библиотека в Милане – ред.]. Я ещё не успел отдохнуть от впечатлений музея Брера, чувствовал усталость и в ногах и в голове, и моего внимания хватило только на «codex atlanticus» [Атлантический кодекс (лат.)] — на собрание рисунков и автографов Леонардо да Винчи.
С грустью уезжал я вечером в Турин — в мертвый, ещё более ставший для меня пустынным и скучным город. Поездка дала мне многое: общение с Сергеем Павловичем, Милан, Ломбардию, Леонардо да Винчи, Лунин, Мантенью, — но эта же поездка дала мне и грусть, неудовлетворенность. Я ожидал большего и от Сергея Павловича, и от Милана, и, главное, от самого себя, не сумевшего всё воспринять и оценить (не разочаровался ли Дягилев во мне?). Вернувшись в мою одинокую туринскую жизнь, я ещё живее почувствовал неудовлетворенность и нескладно, неумело написал об этом Дягилеву. Через несколько дней получил от него ответ. Привожу его не столько потому, что он сразу поднял моё настроение и прогнал все сомнения, сколько потому, что он является характерным для взглядов Дягилева на образование артиста:
«Милый Серёжа. Письмо Ваше мне не очень нравится — в нём какая-то ненужная меланхолия, какие-то многоточия — я совсем не хотел этого впечатления — мои воспоминания, наоборот, весёлые и бодрые — я думаю, что для Вас знакомиться таким образом с тем, что есть лучшего на земле, не только полезно, но и необходимо, если Вы хотите быть истинным артистом. Крайне желал бы показать Вам Флоренцию, с которой началась вся деятельность Мясина и где он понял что-то главное и неуловимое, что из него сделало творца (к сожалению, на слишком корот-кое время!). Думаю, что это будет возможно между 15—20 августа, но пока не обещаю — напишу ещё раз...»
