— Не хочу, чтобы ты что-нибудь скрывал, — сказала она над останками двух корнуэлльских цыплят. Обглоданные кости и соус разительно контрастировали с ее обликом.
— Я ничего и не скрываю, — в сотый раз прозвучало мое уверение.
Мы потягивали вино, но у меня и без того кружилась голова.
— Все, что ты думаешь по поводу комплекса Искусственного Сотворения, твое отношение к ЦРУ и всем тем, кто использует тебя...
— Эта книга может быть только честной.
— Отказываешься?
— Просто нужно подумать.
— Вспомни простую истину: земля, подмытая водой, может провалиться. Поверь, сенсации способствуют продаже книги.
Я вспомнил некоторые пассажи из “Тел во тьме”, улыбнулся, глотнул вина и почувствовал, что краснею.
Музыка смолкла. Плясавшие на стенах красочные огни угасли. Но вот сменилась пластинка, зазвучала мелодия “Шехерезады”, и стены вновь стали цветными — с желто-оранжевыми и малиновыми искрами.
Она поставила свой бокал перед экраном, который что-то бормотал, вышла на балкон и стояла там, паря над поросшим соснами склоном. Моя гора сбегала к острым скалам, а внизу простиралось море. Волны вспенивались, разбиваясь о камни внизу, и шум прибоя смутным эхом доносился до нас.
Я подошел и встал рядом, заставляя себя сохранять спокойствие.
Полная луна уже поднялась высоко. В ее бледном свете моя гостья была прекрасна, но казалась призрачной, нереальной, словно сошедшей со страниц книг Эдгара По, — а может, старалась казаться таковой.
— Я все думаю о “Дрэгонфлай”, — сказала она, глядя в небо.
Тучи, серые на фоне чистого неба, летели от горизонта к горизонту. Буря, похоже, миновала.
— Почему людям так нравится уродство? — спросила она. Это, пожалуй, уже слишком. Я глотнул еще вина и попытался подумать об этом. Она продолжила:
— Есть ведь вот эта дивная красота, а они пытаются изуродовать ее. Обожают уродливые фильмы, гадкие книги, жуткие новости.
Тут я вставил слово:
— Наверное, читая о самом худшем, что только можно себе вообразить, легче смириться с ужасом повседневной жизни, который по контрасту не кажется столь кошмарным.
Ее губы изогнулись в полуулыбке.
— Скажи, — спросила она, — а что ты думаешь о моих книгах? Ты ведь читал их, как я поняла из твоих слов.
Я утратил равновесие. Среди моих знакомых была пара других писателей, однако мне никак не удавалось обозначить грань, за которой критика должна переходить в восхваление. Менее же всего я хотел оскорбить или разгневать эту женщину.
— Ну...
— Только правду, — сказала она, демонстрируя тем самым, что куда сильнее духом, чем прочие известные мне писатели.
