— Я бы очень хотела знать! — воскликнула Тереза.
— Чуть потише, девочка моя, пожалуйста, — сухо сказала мадемуазель де Мондес.
— Я бы очень хотела знать, мадемуазель, кто копался в моих вещах.
— Это я, Тереза. У меня нет привычки таиться, — ответила старая дева. — И я сделала это в ваших же собственных интересах, прежде чем известить полицию насчет браслета мадам Минни. Так что если вы сделали глупость, еще не поздно покаяться.
— Так меня здесь держат за воровку?
— Потише, — отрезала мадемуазель де Мондес, указывая на дверь. — Аббату незачем об этом знать… Я вас не обвиняю. Я вас только предупреждаю, что мы вызовем полицию. И это естественно: когда в доме что-то пропадает, начинают подозревать слуг.
Смуглое лицо, взгляд, отягощенный гневом, растрепавшаяся прядь с зеленым гребешком на конце — Тереза, не выдержав, сорвалась:
— Меня тут держат за воровку, другого слова нет. Ну что ж, раз так, не вижу, почему я должна молчать.
— Ну разумеется, Тереза, если у вас есть что сказать, скажите.
Тереза набрала воздуху в грудь и секунду поколебалась.
— Вместо того чтобы искать дурное там, где его нет, мадемуазель лучше бы посмотрела туда, где оно есть… Это я обесчещена… уже четыре месяца, как обесчещена. Даже заметно становится, — выдохнула она, сорвав передник в виде доказательства.
Перед этим неожиданным признанием первая реакция мадемуазель де Мондес была довольно удивительна.
— Но как это с вами случилось, девочка моя, раз у вас нет выходного дня? — спросила она.
— Для этого выходить не обязательно.
— Как? Вы впустили мужчину в дом? Так он и есть вор, ну конечно! — вскричала мадемуазель де Мондес, для которой пропажа браслета оставалась главной заботой.
— Да нет же, мадемуазель, никого я не впускала. Это господин Лулу… Господин Лулу мне это сделал… Ну вот, я и сказала! — разразилась рыданиями Тереза.
Неделями, пожираемая тревогой и горем, она молчала из страха, что ее прогонят. «Я не могу вернуться домой в таком состоянии, показать свой срам всей деревне. Отец не примет меня под своим кровом». Рассветы стали для нее мучением. «Сегодня же утром поговорю с господином графом; делать нечего, скажу ему… Хотя нет, скорее господину Лулу скажу. В конце концов, это его вина. Господи, что же со мной будет?» И опять день проходил, а она ничего никому не говорила, и приближалось время, когда признание заменит очевидность.
Но из-за обвинения в воровстве, да еще в такой момент, ее кровь вскипела, придав недостающее мужество. Теперь, освободившись от своей тайны, она плакала в три ручья. Блестя отлакированным слезами лицом, хлюпая носом и сотрясаясь грудью, убежала на кухню. Дверь кабинета приоткрылась.
