— К счастью, среди них полно кретинов, — шепчет он, когда человек со свастикой удаляется. — Как? Бросаете такой длинный окурок? Да вы богач, — добавляет он удивленно и с упреком, словно я на его глазах бросил хлеб в грязь.
Потом продолжает, мне в самое ухо:
— Их двести пятьдесят в поезде. Все до Марселя. И столько же прибывает в Ниццу и Канны. Вот, взгляните.
Пьер показывает их мне. Брюки-гольф, дорожное пальто, солидные чемоданы; четверо в соседнем купе, трое в следующем. И полно в коридорах… Гестапо… Гестапо… Гестапо… Эта падаль повсюду. Меня охватывает невыносимое ощущение, будто меня вываляли в грязи. Ручки дверей испачканы. Испачкан даже стук колес под вагоном. И я снова слышу внутри себя вой сирены ненависти.
Все это время Пьер улыбается. Он работает над уничтожением людей гестапо, он в ладу с самим собой. Само его присутствие среди них — вызов. Он рискует двадцать четыре часа в сутки. Быть может, его скоро арестуют, быть может, завтра. Он единственный, кто может улыбаться.
На первой же остановке Пьер меняет вагон.
Я вновь занял место в купе. Агент гестапо садится напротив. Время от времени поглядывает на меня. Начинаю задаваться вопросом, не следит ли он за мной. Потом, выходя из вокзала, я обернусь, чтобы посмотреть, не идет ли кто сзади…
Другие свободные места заняты немецкими офицерами и девушкой.
Вид немецких офицеров теперь мне кажется более приемлемым. Они, по крайней мере, в мундирах; глядя на них, ты знаешь, что смотришь на врага.
Через какое-то время замечаю, что они не сводят глаз с девушки. Та изо всех сил старается избегать их взглядов, ее ноги слегка подобраны под сиденье.
Наконец один из двух немцев решается и спрашивает с таким тяжелым акцентом, что извращает каждое слово:
— Вы, мадемуазель… знать… где танцевать… развлечься… Монпелье?
Девушка становится пунцовой, смотрит в пол и не отвечает.
Тогда второй немецкий офицер говорит на безупречном французском, чуть иронично:
— Мадемуазель, этот офицер только что к вам обратился. Быть может, вы не поняли. Он хочет вас спросить, не знаете ли вы в Монпелье какой-нибудь танцевальный зал.
Девушка отворачивает голову, отворачивается всем телом, комкая полу своего пальто. На ее неловкость, на ее бессильный гнев тяжело смотреть. Ответит ли она, да и что она может ответить! Вдруг, резко вскочив, она отвечает немцу, глядя ему прямо в лицо:
— В Монпелье не знаю, но, кажется, есть один отличный в Сталинграде!
Агент гестапо напротив улыбается мне.
