Трагедия «Петр и Алексей» органично становится в этот ряд.
Материалы следствия, проведенного в Москве и Петербурге после возвращения царевича — проведенного жестоко, широко и скрупулезно, — содержат ответы на большинство интересующих нас вопросов.
Петр и его палачи заслуживают в этой ситуации как отвращения, так и благодарности историков.
По сути дела, они выполнили за будущих исследователей значительную часть работы. И что особенно важно и выгодно отличает это следствие от многих позднейших — они фиксировали обстоятельства деяний без всякой предвзятости.
Но мистификация истинного смысла трагедии задана была с самого начала ее главными персонажами.
Прибыв 21 ноября 1716 года в Вену и явившись в дом имперского вице-канцлера Шенборна, беглый царевич так объяснил ему свой поразительный поступок: «Отец хочет лишить меня жизни и короны. Я ни в чем перед ним не виноват; я ничего не сделал моему отцу. Согласен, что я слабый человек; но таким воспитал меня Меншиков. Здоровье мое с намерением расстроили пьянством. Теперь говорит мой отец, что я не гожусь ни для войны, ни для правления; у меня, однако ж, довольно ума, чтобы царствовать».
Это один — бытовой, человеческий — слой расхождения с отцом.
Был, разумеется, и другой слой, но он вышел на свет только во время следствия. В показаниях «чухонской девки Офросиньи», наложницы царевича, которую он любил искренне и трогательно, на которой мечтал жениться и с которой был совершенно, расслабленно откровенен, есть такое свидетельство: «Да он же, царевич, говаривал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска-де станет держать только для обороны; а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением…»
В этой по-детски примитивной программе — она излагалась неграмотной девушке и воспроизводилась ею на ее собственном уровне понимания — был свой глубокий смысл, отнюдь не сводившийся к возврату в старо-московское бытие. Но в общем контексте представлений о замыслах царевича на первый план выдвигался именно этот «старомосковский» вариант.
Незадолго до суда и смерти Алексей сказал: «Я имел надежду на тех людей, которые старину любят так, как Тихон Никитич (Стрешнев. — Я. Г.); я познавал из их разговоров, когда с ними говаривал, и они старину хваливали…»
У самого Петра тоже была своя простая версия. Он вверил ее Толстому: «Когда б не монахиня (постриженная царица Евдокия. —
