неизменным рюкзаком за спиной, с лыжами или какими-то обрезками лыж в руках, всегда
второпях, он вполне оправдывал свое прозвище.
Перечитываю произведения М.А. и вижу, что во многих домашней работнице
отводится роль члена семьи: в „Белой гвардии" Анюта, выросшая в турбинском доме. В
„Собачьем сердце" горничная Зина и повариха Дарья Петровна настолько, как теперь
говорится, „вписаны" в быт профессора Преображенского, что без них жизнь дома даже и
не мыслится.
В пьесе „Адам и Ева" — Аня.
В „Мастере и Маргарите" — Наташа, полуподруга, полунаперсница Маргариты,
совершающая с ней ночной полет.
— Мы тоже хотим жить, хотим летать, — говорит она...
Не было случая, чтобы М.А. или я не привозили бы своей Марусе какой-нибудь
подарочек, возвращаясь из поездки домой. Как-то она спросила меня:
— Любовь Евгеньевна, а кто такой Рябушинский?
69
Признаться, я очень удивилась, но объяснила и, конечно, поинтересовалась, а
зачем ей это?
— Да вот, я встретила Агеича (Агеич — это слесарь-водопроводчик, на все руки
мастер и, конечно, пьяница) . И он мне сказал: „Иди за меня, Маруся".
— Я не против. Только ты мне справь все новое и чтобы мне не пришлось больше
никогда работать, — сказала я.
— Ну, это тебе за Рябушинского выходить надо, — возразил Агеич...
Теперь мне все стало ясно. Все-таки она вышла за Агеича. Много раз после
прибегала она ко мне за утешением. Несколько раз прорывался к нам и пьяный Агеич.
Алкоголь настраивал его на божественное: во хмелю он вспоминал, что в юности пел в
церковном хоре, и начинал петь псалмы. Выпроводить его в таком случае было очень
трудно.
— Богиня, вы только послушайте... — И начинал свои песнопения...
Устроились мы уютно. На окнах повесили старинные шерстяные, так называемые
„турецкие" шали. Конечно, в столовой, она же гостиная, стоит ненавистный гардероб. Он
настолько же некрасив, насколько полезен, но девать его некуда. Кроме
непосредственной пользы нам, им пользуется кошка Мука: когда ей оставляют одного
котенка, мы ставим на гардероб решето и кошка одним махом взлетает к своему детищу.
Это ее жилище называется „Соловки".
Кошку Муку М.А. на руки никогда не брал — был слишком брезглив, но на свой
письменный стол допускал, подкладывая под нее бумажку. Исключение делал перед
родами: кошка приходила к нему, и он ее массировал.
