— Леди Мария, вам не следует и дальше питать эти… предрассудки, пока они не приняли формы ночных кошмаров. Какова бы ни была причина вашей болезни, теперь вы поправляетесь. Это я могу сказать вам совершенно точно. И вам нечего больше бояться, ибо я предпринял необходимые шаги, чтобы обеспечить вашу безопасность в будущем.
Безопасность! Марию охватил дикий смех. Великий Боже, что за издевательство! Единственной гарантией ее безопасности было бегство из страны до того, как ее заставят принять эту ужасную присягу. Да, теперь она будет ограждена от возможной попытки отравления, но только для того, чтобы предпринять последнюю короткую прогулку в Тауэр. Ее смех стал уже совсем истерическим, и доктор Баттез только вздохнул, щупая ее трепещущий пульс.
— Вам нужен лучший врач из всех возможных, чтобы вернуть вам здоровье. Если бы вы могли быть с матерью…
— О, если бы я могла! Если бы я только могла!
Смех Марии перешел в рыдания, и Баттез безуспешно пытался успокоить ее. Только после того, как он пообещал похлопотать перед королем об этой уступке, ее истерика начала затихать.
Но, когда он вернулся ко двору, его вызванные самыми добрыми чувствами зерна благих намерений попали на каменистую почву. Мигуэль де ла Са, возбужденно говорливый, излил перед ужаснувшейся Екатериной всю историю подозрительной болезни Марии. Обезумевшая от горя — ибо разве Чапуиз не предупреждал ее именно о подобной опасности, — королева отбросила свою гордость и чувство собственного достоинства и написала поспешную записку Генриху.
«Я смиренно умоляю Вас проявить Вашу безмерную доброту и позволить нашей дочери приехать ко мне хотя бы на время, чтобы я могла уложить ее в свою постель и понянчить собственными руками. Я обещаю, что она будет со мной в полной безопасности, и верю, что смогу больше чем наполовину вернуть ей здоровье и веселость».
После того как Екатерина отправила записку, она горячо и долго молилась о том, чтобы король смог забыть все разногласия между ними для блага Марии. Или же влияние этой женщины опять перевесит? Но горячих протестов Анны даже не потребовалось, чтобы ожесточить сердце короля против этой просьбы. Недавно Чапуиз сказал ему: «Кого многие боятся, должен бояться многих», — и настроение Генриха в эти последние дни отличалось подозрительной настороженностью. Его теперь мало тревожила враждебность папы или императора. Вместо этого его львиный взор обратился к собственному логовищу и заметил повсюду тревожные признаки неповиновения.
