Байи сказал:
— Я принес Вашему величеству ключи от вашего доброго города Парижа. Эти слова говорились Генриху IV. Он вновь покорил народ, а теперь народ вновь покоряет своего короля.
Такие слова звучали не совсем вежливо: контраст между Луи и Генрихом IV, которого французы всегда считали своим величайшим королем, был оскорбительным. Однако Людовик не выразил гнева и спокойно принял ключи. Мне легко представляются его благожелательные улыбки, которые он расточал угрожающей толпе, окружавшей его карету. Я легко могу себе представить, что ее расстраивало отсутствие страха перед угрозами.
Кто-то выстрелил в него на площади Людовика XV, но пуля не попала в короля, а убила какую-то женщину. В общей суматохе этот инцидент остался почти незамеченным.
У мэрии Людовик вышел из экипажа, и люди, скрестив пики и мечи, образовали проход, по которому он проследовал. В здании он прошел к трону, а приветствующие его мужчины и женщины набились в зал. В моей голове живо возникла сцена, которая могла бы вызвать ужас в сердце любого человека, но не у него, ведь он все же должен видеть себя отцом, немного огорченным, поскольку дети вели себя очень плохо, но готовым улыбнуться и простить их при первых признаках раскаяния.
Раскаяния не было. Теперь они были хозяевами, и, хотя его манера вести себя сбивала их с толку, они были полны решимости не пренебрегать своим положением, так же, как и он.
Его спросили, согласен ли он с назначением Жана Сильвена Байи мэром Парижа, а Мари Жозефа Жольбера Мотье Лафайета — командующим Национальной гвардией. Он сказал, что согласен.
После этого он снял шляпу и, стоя без головного убора, объявил:
— Вам покоряюсь я. Мое желание состоит в том, чтобы я и нация были едины, и, полностью полагаясь на любовь и верность своих подданных, я отдал приказ войскам уйти из Парижа и Версаля.
Раздались восторженные крики. Он доброжелательно улыбнулся, еще не осознавая, что теперь открыл перед повстанцами прямую дорогу к революции.
Когда ему дали трехцветный национальный флаг и попросили приколоть его к шляпе, это не вызвало в нем тревоги. Как бы реагировал его дедушка на такое оскорбление? Кто мог осмелиться предложить такое Людовику XIV? А мой Людовик спокойно взял его, снял шляпу и воткнул в нее этот символ нации. Он, король, был одним из них. И что они могли делать? Даже в такой ситуации королевское достоинство должно было удержать их в благоговейном страхе.
Радостными криками «Да здравствует король!» они приветствовали его.
