Приняв на себя такую тяжелую обузу, семнадцатилетний семинарист на предварительных пробах[2] никак не мог войти в обиход апостольского велеречия.
Юный комедиант был совсем подавлен и чужими грехами и своим собственным неразумием. В то же время о. Иринарх, казалось, был в восторге, горячо хвалил и подбодрял семинариста:
— Изрядно!.. Отменно!.. Добропорядочно!.. Тако, тако, бурсаче, чти, яко «Апостол» чтут, его же не прейдеши. Тако вточию, я заключаю, святой псалмопевец царь Давид певал свои божественные покаянные псалмы под звуки псалтири десятиструнной.
Ваня Нарыков изо всех сил тщился влезть в шкуру псалмопевца и с ужасом чувствовал, что шкура на него не налезает.
— Поднажми, поднажми, бурсаче! Протяженно и велегласно! Сказывай, аки «многолетие», — подбодрял басистый и кудластый о. Иринарх, размахивая руками и воображая себя водителем эллинского хора.
Утром накануне Троицы приехал из Питера Федор Волков. Выскочив из ямской кибитки, он пробежал в заводский флигель, стоявший в глубине двора. В сенцах столкнулся со старым работником.
— Здорово, Иван Ермолаич!
— Доброго здоровья, хозяин. С прибытием.
— Как у вас тут, как живете?
— Все по-старому, Федор Григорьевич. И концов не сыскать.
— Авось, сыщем. Ты вот что, Ермолаич, там в кибитке гостинцы кое-какие, возьми кого на подмогу, да тащи-ка их в дом. Есть кто в конторе?
— А как же! Матрена Яковлевна, чай. Они завсегда без отлучки.
Федор распахнул дверь в контору:
— Доброго здоровья, мамаша!
— Ах, ах, ах!.. Соколик мой! — старуха хотела подняться со стула и опять опустилась. — Дождалась соколика моего! — запричитала она.
Федор обнял мать. Всхлипывая, она терлась лицом о поддевку сына, обнимала его, искала его руки, чтобы прижать их к лицу.
— Прибыл… Обрелся… Соколик… Роженый… Мальчик мой… Дай-ка взгляну… Подрос ты… А глаза, как у маленького… — бессвязно бормотала она, целуя сына в глаза, в бороду, ерошила ему пышные кудри. — А мы-то уж и в отчаянность пришли. Вчера ждали, завчера ждали, четверта дня ждали, ноне уж и жданки все подъели. Ну, не приедет, раздумал?.. А он — нако-си!..
Федор пододвинул вплотную к матери скамью, уселся. Сжал и поцеловал ее старческие руки.
— Здоровье как, мамаша?
— Покуда бог грехи терпит. Вот на уши стала слабовата: как коноплей заткнуты. Слышу, как бы кто в сенцах шебаршит, а не разобрать. Не ждали уж мы тебя… С утра-то я все к воротам выбегала, не едешь ли. И все нет. А с ушами не ладно. Намедни Домнушка кричит: «У крыльца голик»
