— Ты кого боишься, эй? — крикнул вослед Гоитан.
— Прости ради Христа! — донеслось издалека.
Потянуло тёплым запахом изникшего спелого сена.
Луна восходила к зениту, начался ровный сильный ветер. Восхищенный перебирал ногами, не в силах побороть ветер, который приподымал его над землёй, надувал полы ряски чёрными парусами и бороду заворачивал на сторону. Гоитан долго смотрел, как болтаются его размотавшиеся онучи и косица трясётся от бега. Гоитан поднёс негнущиеся пальцы к глазам: ах, как жжёт, устали глаза, спешить надо. Правый совсем перестаёт показывать.
— Зелены у них глаза! — донёсся с ветром дальний голос. — Надсмехаются и надмеваются!
Гоитан сел на пол у стены в затишке, стиснул себя в комок, заплясали перед ним во тьме ало-золотые кольца, заныл какой-то знакомый воющий звук.
— Больно мне! — пожаловался иконник. — Не снесу столько, Господи. Силы мои на исходе.
— Снесёшь, — глухо охнул собор голосом низким и мягким, и в груди у Гоитана отозвалось детской радостью на этот голос.
— Снесу? — доверчиво переспросил он. — Ну, конечно, да! Ты же сказал, Господи!
Он лёг лицом к стене, положив руки под щёку, испытывая небывалый покой и счастье.
Рано утром его нашли живописцы-личники, ахнули, перевернули и долго дивились, что он улыбается и вовсе не страшен.
Закопали его на солнечной стороне холма под дубом, положив начало новому погосту.
