кой-какой припас, надел брони и меч и только после этого зашёл к матери проститься.
Елена уже была там. Мать со слов дочери знала о решении старшего сына, а потому, увидев его в старой, дедовской ещё кольчуге, спасённой на дне одного из немногих сундуков, при оружии, в надвинутом на глаза шеломе, она только всплакнула, всплеснув руками:
- На кого ж бросаешь, сынок? Ведаешь ведь, что окромя тебя нет у нас заступника! А ну, как вспомнят о нас здесь? Явятся посланные от Великого князя, а тебя нет! Что нам делать-то тогда?
- Нет, матушка, Великого князя, - сухо возразил Добрыня. - Кто место его заступит, ещё неизвестно. Может, тот, кто наречётся новым князем владимирским, и вовсе о нас не вспомнит. А батюшкина кровь вовек останется не отмщена?.. Мне тут житья больше нет. Лучше благослови в дальнюю дорогу, матушка. А нет - я так уеду!
Губы матери задрожали. Всё думала - мал её сынок, а он вот, вырос, сам судьбу свою решает. Обернувшись, боярыня поймала взгляд Елены, кивнула ей на красный угол, на киот[71]. Поняв мать без слов, девушка на ручник[72] сняла икону Пресвятой Богородицы, с бережением подала матери. Добрыня медленно опустился на колени...
Когда за ним закрылась дверь, боярыня Ирина вскинулась было, хотела бежать за сыном, проводить, да внезапно отказали ноги, и она без сил рухнула на лавку, еле успев передать икону дочери.
- Вот мы и остались одни, лапушка моя, - дрожащим голосом прошептала она. - И никто нас от беды не оборонит, кроме одного Господа Бога. Не на кого нам надеяться... Убьют Добрынюшку, чует моё сердце! Это ведь надо ж решиться - супротив всей Владимирской Руси пойти... Ох, горе-то какое!
Обхватив голову руками, боярыня запричитала по уехавшему сыну, как по мёртвому. У Елены самой задрожали губы, захотелось плакать - но не по брату, а от жалости к матери и самой себе. Еле найдя в себе силы, чтобы не уронить образ Богородицын, она поставила икону на место и только потом опрометью выбежала прочь.
Гонец сказал правду - весной, после болезни, внезапно подкравшейся к вроде бы крепкому и сильному телу, князь Всеволод Юрьевич умер. Ещё в конце зимы, перед Масленой[73], он, чуя приближение конца, созвал во Владимир своих сыновей, дабы разделить огромное княжество между ними по справедливости. Он сам и его отец, Юрий Владимирович Долгорукий, животы свои положили на то, чтобы объединить и укрепить Владимирское княжество[74]. Почти вся северная Русь признала первенство Владимира - оставалось перетянуть на свою сторону Рязань и Новгород, что издавна считался вольным городом. Но Рязань, выказавшая удивительное непокорство, ныне лежала в руинах и только начала отстраиваться после пожарища. Говорили, что даже великая княгиня рязанская, жена Глеба Владимировича, сама доит коров! - а в Новгороде ныне сидит Мстислав Удалой. Город встанет за своего любимого князя горой, а потому ссориться с ним пока не стоит.
