— Мама, ты что? — испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.
— Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, — радовался встрече Святой, — сколько тебе лет-то?
— Четырнадцать недавно исполнилось.
— Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, — удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, — вот орясина, сколько в тебе сантиметров?
— Сто семьдесят.
— Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?
— Отец не пустил, маленький, говорит, еще.
— Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?
— Торт тебе печет, а батя за пивом к магазину ушел, там свежим, сказал, каждый день торгуют.
Братья в обнимку вошли в подъезд.
— А что это за парнишка на меня сейчас таращится?
— Это соседский, тоже тебя с утра караулил, зэков только в кино видел.
— Понятненько, — толкнул незапертую дверь Святой.
— Мамка, ты где, родная?
С банным полотенцем в руках из спальни показалась мать. Глаза плакали, а морщинки на лице светились.
— Ох, горе ты наше, — обняла она старшего сына — не исчезай больше.
— Да все, наверное, — успокаивал Олег вздрагивающие под байковым халатом плечи.
— Пахнет от тебя вкусно.
— Ой, пирог сгорит. — Мать сунула Святому полотенце, — ванна горячая, — продолжала она уже с кухни, — марш мыться, а ты Эдька не мешай брату, шуруй, давай на улицу.
Олег налил в ванну шампунь и, чувствуя, как приятно подрагивает шкура, залез в горячую воду.
Заглянувший братишка, опасливо шевеля ушами, шепотом спросил:
— Хорошо?
— Ништяк, — довольным голосом ответил Святой.
— Ништяк — это как?
— Вот так, — Олег плеснул в него пеной — нет в тюрьме ванной, усек?
— А как же там моются?
— Простая баня, Эдька, тазики.
— А ты слова блатные знаешь?
— Конечно.
— А какие?
— Всякие.
— А как по блатному будут часы?
— Котлы.
— А золото?
— Рыжье.
— Значит, золотые часы по блатному будет рыжие котлы.
— Ну, вот видишь, — засмеялся Святой, — ты уже почти блатной.
После ванны, в одних трусах, Олег с отцом пили пиво, а Эдька рассматривал тело старшего брата, сплошь покрытое татуировками. Листали фотографии семейного альбома, шутили, вспоминая детство. Эдик читал вслух письма, которые Олег писал домой несколько лет назад из колонии. Потом пел под гитару песни, которые сам сочинял и которыми очень гордился. Ближе к вечеру мать накрыла на стол и уже вчетвером, широко распахнув в зале окна и, потушив свет, при желтых язычках пламени двух тоненьких свечей, продолжали строить планы на будущее. Отец предлагал Олегу прямо завтра устроиться на работу. Мать шептала: — Не слушай его, тебе нужно отдохнуть, кожа да кости.
