— Тогда ты останешься совсем один.
— В этом был план, помнишь?
— План, который вы придумали без меня, — проворчал Роббе и поднялся из кресла. — Уже поздно. Отправляйся спать. И еще одно, — он замешкался в дверях, — если М., как ты думаешь, действительно объявится… Я знаю, ты не захочешь подвергать этой опасности Шона. Возьми с собой своего кузена. Не иди один.
Виктор, успевший вернуться за свой стол, поднял удивленный взгляд на начальника.
— Роберта? Почему его?
— После смерти того бедняги ты всерьез меня об этом спрашиваешь? — Роббе, по себе знавший, как убивают Змеи, едва заметно поежился. — Он сможет тебя защитить. И за ним…
— … Следуют люди Конрада, — закончил фразу Эйзенхарт и тут же помрачнел. — Если, конечно, их снова не убьют.
— Ты сам сказал, что у М. не осталось людей в Гетценбурге.
Упрямства Эйзенхарту было не занимать:
— Один еще есть, — возразил он. — И это Быков не осталось — другие-то люди, я уверен, у него не в дефиците. В крайнем случае он снова выйдет на улицу собственной персоной.
— Значит, заодно присмотришь, чтобы конрадовские филеры вернулись домой живыми и невредимыми. Как и твой кузен. Как ты это говоришь, двух зайцев…
— Четырех, — в голосе Эйзенхарта засквозила усталость. — Здесь их как минимум четыре.
* * *
В глубине души я считаю, что очень многое может поведать о человеке то, как он начинает свой день. Будь это неспешно прочитанная газета, сибаритская чашка экваторского кофе или кусок хлеба, завернутый в бумагу, чтобы съесть на бегу, именно утром, вскоре после пробуждения, мы наиболее ярко показываем свои истинные краски.
Для меня утро состояло из покрытого трещинами потолка, вид которого сопровождал мои бессонные ночи, стылой комнаты, особенно непослушных после ночи пальцев и дурного настроения.
После госпиталя и увольнения из армии бритье перестало быть для меня повседневной обязанности — в университете служили достаточно специфические личности, чтобы на нынешнем моем месте службы никто и глазом не повел, даже если бы я решил отпустить бороду до колен, — и все же я каждое утро добровольно повторял эту экзекуцию. Свое иррациональное упрямство в этом вопросе я пытался объяснить тем, что данная процедура позволяла оценить прогрессирование моего состояния. Хорошим мог считаться день, когда я умудрялся побриться менее чем за полчаса и ни разу при этом не порезаться. Плохим — что ж, такой, как сегодня, когда пальцы не желали сгибаться вокруг рукояти клинка, и раз за разом мне приходилось поднимать его со дна раковины, рискуя при этом своими пальцами. Оставалось только радоваться тому, что после посещения Толлерса в гипсе оказалась правая рука, и без того совершенно бесполезная. Но все равно эта ситуация до унижения напоминала мне первые дни в госпитале, когда я никак не мог приноровиться к своему новому существованию.
