— Объясню, — заговорил наконец Василий. — Но и сам думай. Как мыслишь, понравится Тохтамышу, что сегодня на реке было?
— Нет, — обрадовался Юрик, вообразив, как разозлится хан.
— Про Литву отчет давать тебе погожу. С Тебризом тоже не задирайся. Я понял, кто он. Это переветчик очень дорогой, цену себе знающий, оттого так вольно держится. У него ни родины, ни обычая. Это не только толмач со многими языками, но изветчик тайный, нужный. Его и в Европе, думаю, при любом дворе купят с охотой. Он этим всю жизнь занимается, ловкий, много чего знает и в Орде происходящего, но за все ему заплати. Служит только сильному и богатому. Я в Сарае слаб был, он меня предал. Ханы перегрызлись, могущество Орды закачалось, он сюда переметнулся. Это знамение подлое, но важное.
Юрик молча слушал, пораженный. Замыслы брата не во всем ему были понятны, но Тебриза решил впредь остерегаться.
5
У красного крыльца спешились. Наедине Юрик не мог не сознавать превосходство Василия, но едва оказались опять в окружении бояр, будто бес его толкал, взялся за прежнее (хотелось показать, что по важному делу советовались и он, Юрик, не уступил, свое взял), не удержался, попрекнул великого князя:
— Тебя здорово Орда переиначила. По их обычаю, тайностью действовать хочешь. На запад, на восток озираться — не от силы это. Мы не лоза под ветром. Не веришь мне, бояр старейших спроси. — Он остановил было сам себя, да поздно, увидел, как изменился Василий в лице.
— А ты уже спрашивал бояр? — с угрозой в голосе спросил Василий.
Юрик заметался взглядом, выдавил из себя, сразу вдруг осипнув:
— Нет, не спрашивал, однако…
— Вот и славно. А то я все думал, какую тебе свиту в дорогу определить, а теперь и думать нечего: верных своих бояр и возьмешь…
— Не понимаю… В какую дорогу?
— Поедешь, нимало не медля, в Орду. Надобно заполучить у Тохтамыша ярлык на земли Нижегородского княжества…
— Да разве он даст?
— Как просить будешь… Надо сначала умздить серебром да златом князей его, потом его самого.
Юрик понял всю нешуточность разговора, побелел, обескровленные губы стали мелко подрагивать, и он даже и не пытался скрыть своей растерянности перед братом. А тот сам все видел и понимал, но сказал неумолимо:
— Трусь не трусь, а року не миновать. Мне двенадцать было, когда отец меня туда направил. Сразу после разорения Москвы, вот было страшно!..
— Да-а… Ты ездил как прямой наследник великого князя, а я — как кто?
Лицо у старшего брата было жестко-насмешливое:
