Ягайло — враг сильный, Олег менее могуществен, но зловреден и коварен — жестокосердный с юности, взращенный на ненависти к Москве, с годами (был он ровесником Дмитрия Ивановича и даже некогда сватался, говорят, к Евдокии Дмитриевне, да получил отказ) стал лукавым, хитрым. Вполне можно бы поверить пленнику, но Дмитрий Иванович раздумывал. Много ведь и доброго было в их отношениях. Когда, например, заключали двенадцать лет назад с великим князем тверским Михаилом Александровичем договор, то в посредники, в «третейские судьи» взяли именно его, Олега, записали так: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега: на кого помолвит — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст». Несколько дней назад Олег прислал Дмитрию Ивановичу свой свиток, запечатанный воском и оттиском печати: «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя. Ягайло тоже. Но еще рука наша высока, бодрствуй и мужайся!» Что это — добрососедское предостережение или обдуманное стремление скрыть свою измену русскому делу? Так или инак, но действия рязанского князя были возмутительны.
— О-о, новый Святополк! — в страшном гневе воскликнул Дмитрий Иванович. Увидев, как испуганно притихли дети и великая княгиня, добавил спокойнее: — Он думает, что мы не примем бой, убежим… Но узнает, что за сила у нас, одумается. А пока мы вот что сделаем: пошлем ему вестника, будто верим ему. — И Дмитрий Иванович продиктовал дьяку грамоту для Олега рязанского, в которой сообщал, что в Москве собралась рать числом в двести тысяч и что поэтому Рязани нечего опасаться.
— Не поверит, что двести, — усомнился Василий, — знает, что столько со всей Руси не набрать так скоро.
— Пускай, зато хоть Мамая настращает. Да на то еще надежду я чаю, что одумается он, чаю, помнит он наш давний тайный уговор, помнит, что ведь русский он, и уразумеет, что настал такой час, когда нельзя уж больше нам личными обидами верстаться.
И с Мамаем вел Дмитрий Иванович через Захария Тютчева переговоры: заверил, что желает мира, готов платить умеренную дань, как урядились докончанием девять лет назад, а больше дать не может, нету таких огромадных денег, да и грешно в угоду корыстолюбивому тирану зорить налогами православных христиан. Такой ответ показался Мамаю не только дерзким, но и оскорбительным, он был в ярости и нетерпении, воскликнул: «Казним рабов строптивых! Да будут пеплом грады их, веси и церкви христианские!» И верные его нукеры, видя, как лошади под корень состригают чахлую в засуху степную траву, предвкушая сладостный грабеж русских земель, все нетерпеливее хватались за рукоятки своих кривых сабель, требовали скорой и большой крови.
