Насколько свободно чувствует себя Ардов в этой "мастерской" можно увидеть уже в "Цистерне".
С первых же страниц читателя буквально захлестывает многоголосая стихия, поток голосов, бурлящее слово советского провинциального городка: улица, больница, двор, торговцы на рынке, старухи на паперти, опохмеляющиеся работяги в столовой - все это говорит, кричит, ругается, сплетничает, пускается в откровенности. Это непричесанная речь, где словесный сор соседствует с меткой пословицей, где на прохожего, случайного встречного обрушиваются монологи, истории, исповеди, это кружение человеческих судеб, рассказанных здесь же, сейчас, мимоходом и второпях, это действительность, которую старательно приглаживала советская беллетристика, создавая искусственных героев, искусственный фальшивый язык, стилизованную народную "мову", убогий жаргон передовиков производства и выхолощенную, безликую речь "интеллигенции". У Ардова же само слово свидетельствует о неустроенности мира, испорченности, гниении жизненных основ. Это отравленный мир, что лишний раз подчеркивает сюжет.
Автор как будто с трудом справляется с "материалом" и признается в этом. Ведь найденная рукопись, которая выносится на суд читателя (или исполняется рассказчиком) не целостное произведение, не роман, а лишь материалы к роману, наспех, начерно собранные воедино. Причем, это рукопись оставленная, принципиально не завершенная. Пестрота слов и судеб не упорядочена, не организована сюжетом, хотя сам сюжет существует: на завод прибыла цистерна с метиловым спиртом. Спирт, несмотря на строжайшее запрещение, был разворован, и практически каждый из героев, сказавших свое слово в романе, отведал украденного смертельного напитка.
Сюжет более чем характерен, и не только потому, что случаи отравления метиловым спиртом в период "развитого социализма" были чуть ли не обыденностью. Примечательно и то, что одно из самых страшных произведений о советском режиме, пьеса Венедикта Ерофеева "Вальпургиева ночь" построена на той же самой фабульной основе.
Все же в "Цистерне" еще чувствуется молодой начинающий литератор, одинаково влекомый и брошенным словом и рассказанной судьбой. Главное виден писатель не сложившегося, а складывающегося мировоззрения. А вот "Триптих" написан уже совершенно другим человеком и зрелым мастером.
Ардов отказывается от описаний, от сюжетного оформления чужого слова. Говорит о себе и за себя сама героиня, и только она. Автор растворяется в ее монологе.
