— Что вы, гражданин начальник, — ответил я, энергично мотая головой. — Ни о каком портфеле не знаю.
— Зря ломаешься, парень. — На этот раз заговорил Колганов. В отличие от высокого, с каланчу, и немного грубоватого Максимченко этот был небольшого роста, мягкий в движениях, вкрадчивый в разговоре, но зато неприятно, как бы испытующе смотрел вам в глаза.
— Пойми, милиции нужен не сам портфель, а бумаги, которые в нем находились, документы…
От его наигранно ласкового голоса и сверлящего взгляда мне стало как-то не по себе.
— Покажи нам, где ты «разбил» портфель, — продолжал Колганов, — где бросил бумаги. Покажешь — тебя и всех остальных сразу выпустим.
Я промолчал. Неприятно резанула мысль, что кто-то из шпаны, а скорее всего, из подосланных «ментами» в камеру, меня заложил.
У Колганова красноречие, видно, иссякло, тогда как его напарник, долго и сосредоточенно молчавший, вдруг произнес решительно:
— Слушай, Малышка. Тебя мы можем освободить и сейчас. Пойдешь в камеру и скажешь ворам, что отпускают за портфелем. Хочешь, возьми с собой еще одного — сам выбирай.
— А если потом вы опять заберете? — ответил я, заколебавшись, не веря пока что в предложенную «операми» «честную игру».
— Ну что ж, давай тогда так договоримся. Сюда портфель можешь не приносить. Подойдешь к окну, положишь его на тротуар — и тикай во все четыре стороны. Согласен?
— Я кивнул.
— Только смотри, — обманешь, будем держать всех до тех пор, пока тебя не поймаем.
— Понял. Только сперва в камере посоветуюсь.
«Воров в законе» среди нас не было, только «фраера» и «пацаны», но совет или сходку провели по всем воровским правилам. «Пусть идет и приносит порт, — решила камера. — Если и схватят, судить не будут, он еще малолетка. Отправят в бессрочную колонию, оттуда все равно убежит».
Проголосовали за это все как один. Потом стали решать, кто пойдет со мной. Выбрали глухонемого «пацана», который «работал» в поездах и на вокзалах, был очень ловким и дерзким.
После этого я постучал в дверь, и нас с Немым выпустили из камеры. Идем по коридору, Максимченко провожает.
И вдруг — не верю своим глазам. У стены на скамейке — Маша, родная сестричка. Кидаюсь к ней, протягиваю руки.
А она смотрит, будто чужая, и произносит, не моргнув глазом:
— Ошибся ты, мальчик. Я не Маша, а Нина.
— Как же так…
— Проходи, не задерживайся, — торопит Максимченко, которого на этот раз, кроме портфеля, как видно, ничего не интересовало. — С этим потом разберемся.
