Однажды мы с Костей пришли в часть, когда знакомые нам солдаты устроили перекур и дружно дымили самокрутками. Не знаю, как мне пришло это в голову, но видя, как лихо, со смаком, ребята затягиваются махоркой, решил попросить у них табаку — якобы для отца. Они с готовностью отсыпали, хотя и сами получали по норме.
Забравшись в наш сарайчик, мы с Костей свернули из клочка газеты по «козьей ножке» и закурили. Неожиданно в сарай за чем-то пришла сестра. Увидела нас, окутанных сизым дымом, кашляющих, и стала стыдить. А мне пригрозила, что пожалуется отцу.
Помню, как я тогда испугался — даже домой не пошел, заночевал у Кости. Маша не была ябедой, но вдруг — возьмет и скажет. Как я отцу посмотрю в глаза? «Плохо ты меня знаешь, — сказала на другой день сестра. — Я ведь о тебе забочусь, дурень ты этакий. Мал еще курить — себя погубишь».
Я дал себе слово, что курить не буду. И до двадцати семи лет держался.
…Через неделю Маша вернулась из Арзамаса. Привезла муки, пшена и небольшой кусочек сала. Еще немного мы могли продержаться.
Но вот что сильно меня поразило: сестру словно бы подменили, стала она молчаливой и какой-то чужой. Едва начинаешь с ней разговаривать — отводит глаза в сторону. И внешне как-то повзрослела.
Помнится, Костя, который в амурных делах разбирался больше, чем я, сказал мне на ухо: «Ее, видать, в Арзамасе какой-нибудь парень…» И получил в ответ сильнейший удар «под дых». «Не смей так о моей сестре». Но, как ни обидно было, он оказался прав.
Спустя неделю сестра не пришла домой ночевать. Родители всполошились. Мать на другое утро обежала знакомых, подняла на ноги все женское общежитие. Никто Машу не видал.
Появилась она лишь на другой день к вечеру. Отец сильно ее ругал. Мама молча смотрела на дочь, и ее большие серые глаза выражали удивление и боль. Мария тоже не проронила ни слова, не заплакала. А через два дня опять ушла из дому.
Мать, оставив меня с маленьким Геной, который постоянно ревел, побежала в милицию. Оттуда она вернулась вконец расстроенная. Плача, проклинала войну, Гитлера. Отцу после этого сделалось совсем худо.
Уход Марии стал как бы вехой, от которой повели мы с Костей мрачный отсчет наших личных несчастий и утрат. У моего друга арестовали мать, тетю Марусю, которая работала на военном заводе. За то, что самовольно поехала в Арзамас за продуктами. Костя остался вдвоем с бабушкой.
А вскоре не стало моего отца. Хоронили его с почестями, с оркестром. Какие-то солидные дяди говорили надгробные речи: мол, таких людей забывать нельзя, семье окажем поддержку. Матери выплатили тогда маленькое пособие. Этим вся «поддержка» и ограничилась.
