Елизавета Михайловна поселилась в новом домике села Спасского. Дни проходили за днями, а светлое чувство, появившееся в ней при везде в село, оставалось нетронутым. Минутами являлись жгучие воспоминания, но мирное настроение ее не нарушалось; напротив, чем тяжелее были они, тем более росла и крепла вера в будущее. Все пережитое ею казалось только приготовлением для этой новой жизни. Она была так полна своим чувством, что не замечала ни полнейшего равнодушия, ни подчас косых взглядов окружающих. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замечала. Она даже любила смотреть на ее лицо, покрытое бесчисленными морщинками, — оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянам, чтобы дети начали ходить учиться до ее открытия, но получила в ответ, что великим постом Богу молиться надо, а не с книжками сидеть. Ее это не обидело. Напротив, она вполне сознавала правоту их.
«Пусть молятся, — ведь в этом все счастие их, ведь суровая доля их озаряется одним светом, светом религии». И она была полна ожидания и веры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшок герани с бархатистыми, красными цветами, сама вымыла старенькие кисейные занавески и торжественно повесила их на окнах своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще был, но не очень мучительный. Вообще она вдруг опять почувствовала себя совсем молодой, и столько сил кипело в груди, столько являлось ожиданий, что невольно верилось в возможность жизни. Бывали такие минуты, когда ей хотелось обнять весь мир. И деревня, и подчас грубые крестьяне, и их неприглядная жизнь окрашивались для нее каким-то розовым светом. Самое горе их не пугало ее, а только усиливало в ней приток любви. А в груди что-то жарко горело.
По вечерам она пускалась в разговоры с дьяконицей. Лиза находила много интересного в этом субъекте и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; в ней поражало сочетание полного, флегматичного лица с необыкновенно страстным темпераментом. Она твердо верила, что «блажен, кто много возлюбил», и любила много. Мало-помалу она начала посвящать Лизу в свои сокровенные тайны, и та слушала, находя даже и в этом что-то своеобразное.
— А то вот еще, — начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламацией, как сама называла времяпровождение за самоваром, — проезжал здесь как-то раз купец на Нижегородскую и заехал к нам в село. Собой как розан хорош. Настоящий херувим: глаза с поволокой, румянец во всю щеку, осанка княжеская, — ну, одним словом, душка. То-то весело было, — и начиналось длинное повествование о молодом «герое», об его любви к ней, как сердце ее, слабое, женское, не устояло против его чар, и так далее.
