Андрей, сначала встревоженный словами отца о смерти, тревожился теперь этими великими намерениями отца. В сущности, смутила юношу эта, казалось бы, и не столь важная непоследовательность: сначала — о смерти, после — о величии… Андрей вдруг понял, что когда о величии говорил Александр, это вызывало страх, Андрей пугался Александра; но теперь, слушая отца, Андрей боялся за отца… Но этот страх за близкого, любимого, придавал силы…
— Я не верю в одоление Александра и тартаров, — произнес Андрей тихо и решительно, — никто их не одолеет. Их заря вещает ночь, одну лишь черную ночь, я знаю. А ты полагаешь возжиганием свечей многих эту ночь рассеять… Это невозможно…
Отец не возразил, не рассердился. Глаза большие были замершими, темными, плоскими в глубине своей…
— Какого, однако, страха нагнал на тебя Александр. — Отец проговорил без осуждения, без насмешки, задумчиво. — Но ты прав, его следует опасаться. И если этот страх помогает тебе оставаться настороже, пусть остается этот страх. Не думай о том, что я сейчас сказал. Будем думать о твоей судьбе. Для тебя я желаю лишь одного: спокойного и достойного существования под надежной защитой. Ты ничего не должен предпринимать для исполнения моих замыслов о новой державе. Только живи, храни свою жизнь! Если я добьюсь победы, все будет обставлено и устроено так, чтобы ты и твои сыновья и внуки оставались бы правителями великой державы и никто бы не мог лишить вас трона и власти. Но еще раз повторяю тебе: не думай ни о каких великих замыслах. Сейчас я устрою твою судьбу, и ты будешь проводить время, как тебе угодно, — охотясь, читая книги, молясь. Я посодействую тому, чтобы и в браке ты не был несчастен, — отец улыбнулся ласково, — чтобы лучше было, чем в твоих полетных снах… Сейчас я все тебе объясню. И не тревожься. Я знаю свои силы. Скоро ты окажешься вдали от Александра, тебе не надо будет опасаться его…
Но пока отец говорил, сын все слабее ощущал его силу.
«У него нет силы, или просто я не в силах понять его…» — встревоженно думал Андрей.
И тут отец начал объяснять сыну свои намерения устроить его судьбу.
— Обстоятельства таковы, — сказал Ярослав, — что прежде всего следует помыслить не о самой невесте, но о ее родичах. В любом случае твоя невеста окажется совсем еще ребенком, маленькой девочкой. Но пусть тебя это не смущает. Она вырастет на глазах у тебя, с детства полагая тебя другом и наставником, будет на все глядеть твоими глазами, будет тебе помощницей и охранительницей. Я научу тебя, как достичь этого. И наконец, эти маленькие девочки, одна из которых должна сделаться твоей супругой, уже и сейчас отличаются красотой. И потому не тревожься о будущей своей супружеской жизни, и перейдем к обсуждению предметов более значимых. Намечая устройство твоей судьбы, прежде всего подумал я о нашем родиче, о галицком князе Данииле Романовиче. Возможно, именно под его защитой ты был бы в безопасности от козней и посягательств братьев. Даниил — умен и силен, и в его силе и уме много благородства. Он — Рюрикович, наш родич, и, как и мы все, наставлен с младенчества в православной вере — греческой ортодоксии. Дочери его Марии восемь лет; я сведал, что воспитывается она, как это издавна велось в семьях правителей Южной Руси; обучают ее не одним лишь рукоделиям женским, но и чтению книг и владению чужеземными наречиями, всему, что тебе столь мило. Такую девушку ты видел и говорил с ней много; и я знаю, ты помнишь ее… — Андрей понимал, что отец повел речь о Ефросинии, но не ощутил на щеках своих горячую краску смущения; разговор был откровенный, отец все знал, и Андрей ничего не скрывал от него…
