Взволнованный этим разговором, Зуров возвращается домой, переодеться в обеду в русском посольстве, и велит доложить о себе жене. Она принимает его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.
Верэ, по обычаю своему, была в белом; на шее ее красовалось несколько рядов жемчугу и эмблематический медальон, его подарок.
Глаза мужа сразу заметили ненавистную ему драгоценность.
— Кто вам это подарил? — безо всяких предисловий спросил он.
— Мне кажется, я не должна вам отвечать.
— Ваш певец прислал вам эту вещь, снимите ее.
Она молча повиновалась.
— Дайте мне ее.
Она подала.
Он бросил медальон об пол и растоптал каблуком.
В лице Верэ не дрогнул ни один мускул.
— Что я сделал с его подарком, то сделаю с ним самим, если он когда-нибудь осмелится явиться пред вами. Слышите?
— Слышу.
— Ну, и что ж?
— Что вы хотите, чтобы я вам отвечала? Я ваша жена, вы можете всячески оскорблять меня, а я не смею обижаться. К чему же мне еще говорить вам, что я обо всем этом думаю?
Он молчал, так как до некоторой степени уходился. Он прекрасно сознавал, что унизил самого себя, поступал как дрянь, а не как джентльмен.
— Вера, — пробормотал он, — клянусь Богом, если ты только позволишь, я буду любить тебя.
Она вздрогнула.
— Хоть от этого-то избавьте по крайней мере.
— Что он вам такое, этот певец?
— Человек, который меня уважает, и чего вы не делаете.
— Будь он мне ровня, я бы его вызвал и убил.
— Что ж, он может защищаться, руки его так же чисты, как и совесть.
— Поклянитесь, что он не ваш любовник?
Глаза ее сверкнули, но она взяла со стола евангелие, поцеловала и проговорила:
— Клянусь!
А затем обернулась в нему и почти крикнула:
— Теперь, когда вы нанесли мне последнее оскорбление, какое человек может нанести жене своей, — удовольствуйтесь этим, уходите!
Она указывала на дверь рукою.
— Женщины перерождаются, только когда любят, и вы неузнаваемы, — громко проговорил он. — Но вы не новой школы. Вам известно, что я вам неверен; почему же вы верны мне?
— Разве ваши грехи — мера моих обязанностей? — презрительно отвечала она. — Разве вы никогда не слыхали о самоуважении, о чести, о Боге?
— Я вам верю, все это прекрасно, но эти возвышенные чувства продержатся до первого искушения, не далее; все вы — дочери Евы.
Он поклонился и вышел.
Верэ стояла, выпрямившись, с мрачным выражением в глазах.
Прошло несколько мгновений. Наконец она очнулась, наклонялась, подняла с полу обломки медальона, заперла всю эту сверкающую пыль в потайной ящик своей шкатулки и позвонила горничную.
