— Передайте это князю, скажите ему, что мне их более не нужно, а ему они могут понадобиться.
В этот вечер на вилле обедало человек сорок гостей. Верэ, вся бледная, была в белом платье, с букетом белой сирени на груди; единственным украшением ее туалета служил крупный жемчуг, подаренный ей родными во дню ее свадьбы. Она уронила платок, муж наклонился поднять, и подавая его ей, шепнул:
— Я не люблю театральных аффектов, до моих действий вам нет никакого дела. Завтра вы наденете ваши соболя и поедете кататься на Promenade des Anglais, слышите?
— Слышу, но не поеду.
— Не поедете?
— Нет.
Гости начали съезжаться, Верэ принимала их со своей обычной, несколько холодной грацией.
После продолжительного обеда все общество собралось в белой гостиной.
Было около одиннадцати часов.
Гости успели уже насладиться музыкой; два искусных артиста, скрипач и пианист, исполнили перед ними несколько пьес Листа и Шумана; после того обширная комната наполнилась шумным говором, доказывавшим, насколько гости довольны хозяйкой и друг другом. Дверь растворилась на обе половинки, и слуги доложили:
— Г-н Коррез!
— Какое счастие! — вскрикнула княгиня Нелагина, и, подойдя в брату, шепнула ему:- Мы с Верой сегодня встретили его во время утренней прогулки, и я его пригласила, скажи что-нибудь любезное, Сергей, он в первый раз у тебя в доме.
Коррез, между тем, низко поклонившись хозяйке и ответив несколькими словами на приветствие хозяина, подошел к роялю, а потом, обратившись к Зурову, сказал:
— Я пришел, чтобы спеть что-нибудь вашим дамам. Это ваш инструмент? вы мне позволите?
«По крайней мере знает, зачем его звали, — подумал Зуров, — но выражается странно, можно подумать, что князь — он, а артист — я».
Коррез взял аккорд, в комнате воцарилась полная тишина.
Он смотрел перед собой и ничего не видел, кроме целого моря света, красновато-розовых цветов и одной женской фигуры, облеченной в белый бархат.
Он на минуту задумался; потом запел один из рождественских гимнов Фелисьена Давида.
Никогда не певал он лучше, чем в этот день. Когда он кончил и поднял голову, его глаза встретились с мрачно глядевшими на него глазами Сергея Зурова.
— Я спою вам еще одну вещь, если вы не устали меня слушать, — сказал он, — но такую, какой вы никогда не слыхали.
Он запел, положенное им самим на музыку, известное стихотворение Сюлли-Прюдома: La Coupe.
Голос его гремел, в нем слышался вызов; он придал своему исполнению смысл, ясный для всех его слушавших. Последний же куплет он спел с выражением нежной тоски.
