Это сегодня наступило. Назавтра отца, как офицера запаса, вызвали в военкомат.
Утром он разбудил меня. Заспанного посадил на плечи и протанцевал, напевая: "Дядя Ваня хороший и пригожий, дядя Ваня всех юношей моложе..."
Подбросил, обнял, поставил на кровать и ушел.
Ночью я проснулся от отцовского голоса - лежал и слушал. Отец, не снимая плаща, сидел за столом напротив мамы и бабушки. И рассказывал, что его назначили начальником команды в полтораста человек, "придали ему" (я потом выспрашивал у мамы, что такое "придали") двух сопровождающих с винтовками и вручили мешок денег на содержание красноармейцев. Мешок ткани крупного плетения стоял тут же, прислоненный к спинке стула. Сейчас, говорил отец, они выходят пешим маршем на Горький. Оттуда он напишет.
С Ленинградского фронта отец прислал первое письмо и бандероль книжку-раскладушку про Василия Теркина (хотя Твардовский своего Теркина еще и не думал писать). Я по складам пытался читать стишки-надписи и смеялся находчивому красноармейцу, который на ходу менял портянки и начищал яловые сапоги.
Нашими соседями по квартире были Зайцевы - отец, старый мастер, и две его дочери. У старшей, Вальки, был жених Виктор. Мы, мальцы, его любили он с удовольствием возился с нами во дворе. Его быстро призвали - Виктор зашел прощаться. Меня поразило, что на ногах у него были не яловые, как у Теркина, сапоги, а жалкие брезентовые обмотки. Но в обмотках он проходил недолго - вернулся домой по локоть без руки.
А потом, осенью, была бурлящая от людских голов железнодорожная станция. Нескольких бойких людей в танкистских, как мне объяснила мама, шлемах, рвавшихся к дверям плацкартного вагона, оттесняли часовые. Железнодорожник, размахивая над своей фуражкой фонарем с мигающим пламенем, что-то кричал и показывал на военного. Тот, сжав одной рукой поручень вагона, другой придерживал кобуру, из которой торчала округлая деревянная рукоятка. "Это начальник поезда! - прокричала мама бабушке. - Держите Леню. Крепче!" Бабушка сжала мою кисть своей сильной рабочей "клешней", а мама, прижимая к груди офицерский аттестат, устремилась к начальнику.
Немцы перли на Москву, волна эвакуации быстро докатилась до подмосковного Орехово-Зуева. Эвакуировались "правдами" - семьи офицеров и более или менее ответственных работников - и "неправдами" - люди, испуганные национальной доктриной фашистов. Оказалось, что этого разносортного народа больше, чем могут вместить и плацкартные, и общие вагоны, и даже теплушки.
