Покачивало на ухабах. Я почему-то не мог сосредоточиться. Думал то о Морковине, то об Иване Матвеевиче, потом — без всякой связи — промелькнул наш московский двор, вернее, большой мусорный ящик в его углу с нелепым словом на крышке: «Хрюк», — написанным черной краской. Я задремал, как-то сразу провалился в черный сон. И был он полон неясной тревоги и ожидания беды; во сне я хотел что-то вспомнить, очень важное, и не мог.
Я открыл глаза. Глухо билось сердце, лоб был мокрый.
«Газик» стоял, и свет фар упирался в бревна, на которых сидели парни и девушки, жмурясь и закрываясь руками. Пиликала гармошка.
— Так где? — услышал я голос Павла.
— Я же говорю, — ответили ему. — Вон за колодец поверните — и вторая изба. С крылечком.
Стали объяснять несколько голосов.
— Бок отлежал, — сонно сказал рядом Иван Матвеевич.
Сев за руль, Павел, сказал: «Так», — и мы поехали.
За «газиком» бежали несколько собак и яростно лаяли.
Долго стучали в дверь. Было свежо, перила крыльца повлажнели от росы. Пахло сеном и яблоками.
— Кто? — спросил недовольный сонный голос.
— Открывай, Пантелей, гости к тебе, — сказал Иван Матвеевич.
— Вот те на! — удивленно воскликнули за дверью.
Звякнула щеколда. В дверях стоял крупный мужчина в белой нательной рубашке.
— Удивил, Иван Матвев, — сказал он. — Ночью пожаловал. Не ожидал такой чести. Да вы в избу проходите. — Мужчина чиркнул спичкой.
Осветились сени, слабо и зыбко. Где-то наверху завозились куры, стали испуганно спрашивать, что случилось, и петух им что-то ответил успокаивающее. В углу сбились кучей темные овцы, замерли, вытянули шеи, повернув к нам головы, щупали ноздрями воздух, и в их тусклых глазах трепетал одинаковый огонек. Спичка погасла — и все исчезло.
Спотыкаясь о порог, мы вошли в избу. Павел остался спать в «газике».
В избе было тепло, даже душно, пахло укропом и чесноком.
— Сейчас лампу засвечу, — сказал в темноте мужчина. — Электричества у нас нету. Авария какая-то на станции. Ребята с утра копаются, да, видно, серьезно там заклинило.
Керосиновая лампа осветила низкую комнату. Уже привычное: русская печь, лавки, стол, выскобленный ножом. Между окнами был большой портрет Буденного. На столе грязная посуда, хлеб, огурцы. Крынка молока с точками мушек на розовой поверхности сливок.
Пантелей Федорович Зуев оказался крепким, плечистым стариком; лицо у него было дубленое, морщинистое; под густыми, клочковатыми бровями сидели зоркие лукавые глаза.
— За беспорядок извиняйте. Старуху два дня как в больницу свез. Животом мается, — сказал он, рассматривая нас. — Может, самоварчик вздуть?
