Кепеш рядом с хозяином юрты — ну, вылитый Тастаракай[1]. Маленькая, как у овечки, головка то пугливо прячется в полинявшем лисьем воротнике, то высовывается оттуда, как из норы. Яйцо — не больше ладони, испещрено оспинами, будто та доска, на которую для просушки прибивают сусличьи шкуры. Только глаза Кепеша, темные, конские, то вспыхнут огнем, то погаснут. И сидит он неспокойно: подергивает худыми плечами, а руки, в мозолях от поводьев, по привычке то и дело тянутся за спину, будто поправляют винтовку. Винтовки сейчас на шубе нет — только черный след от ремней, крест-накрест, хотя табунщику нельзя без винтовки.
Наелся Кепеш до отвала. Вот уже полмесяца не вынимал он ножа из ножен, чтобы резать мясо, а тут подали свежего стригунка — чуть палец себе не откусил. Разморило его, покраснели даже кончики ушей. Но глаза сытыми не бывают — Кепеш то и дело отправляет в рот новый кусок.
Кепеш поначалу чувствовал себя неловко. Большой человек просто так к себе не пригласит. Таких, как Кепеш, он не то что в юрту к себе не пускает, мимо изгороди не даст пройти. Но когда подали мясо, Кепеш сразу же забыл о своих страхах. Помнил только одно: если так радушно пригласили тебя, надо хозяина как можно больше развлекать болтовней, шутками-прибаутками. Понравятся выдумки — пригласит еще раз, устроит такой же пир. Хозяин предупредил, чтобы Кепеш громко не говорил и не смеялся — услышат люди, подумают — гуляет Йугуш. Но сам же и нарушил это предупреждение — так хохотал от кепешевских побасенок, что выбегал два раза на улицу. Ох и смешил же Кепеш Большого человека, Йугуш ему говорит: «Ну, ты гость, тебе первому и лезть за мясом». Кепеш ему, не задумываясь: «Что вы! Если я залезу на поднос, где же вы поместитесь?»… — «Почему мало ешь?» — спрашивает хозяин. «Как же много есть, — отзывается Кепеш, — дома жена тяжелая ходит, а я наемся жирного, — куда же мне силы тогда девать?!» Хозяин так захохотал, что поперхнулся, чай брызнул из ноздрей. А Кепеш рад-радехонек, басен у него полная сума.
— Есть у меня дружок. В колхозе, что за перевалом, живет. Кержак[2] он. Привозит мне картошку, табак, а я ему за это шерсть, шкуры. Года два назад это было — приезжает. Волочет в избу что-то тяжелое — кряхтит. Обрадовался я — что это он привез? Сели чаевать. Он и говорит: «В аймак ездил. Чушку продал, голову не взяли. Оставлю я тебе эту голову — мне за перевал ехать, пусть лошади будет легче. Ребятня-то твоя, поди, и сгрызет ее». А нам-то что, мы и дерево можем сгрызть, если оно, конечно, не сухое… Хотя свинью и скотиной-то не назовешь, но, думаю, едят же ее люди. Дело к вечеру. Жена, смотрю, сама бежит за водой. Выволок я ту голову на улицу, разрубил пополам, принес, положил в казан. Часик прошел, вытащили. Во сколько еды! Окружили мы ее, окаянную, — все девять ртов. Первым я, конечно, пробую кусочек. Что такое? В нос такой вонью шибает… Все же до рта донес. Твердый кусок, как камень. Зажмурился, потом открыл глаза, а голова на меня уставилась да как хрюкнет!
