Свиней Каллистрат частично тоже извел: очень уж прожорливы и тяжело для них варить корм. Этих он держал из-за сала. Соленое сало удобно зимой на охоту брать. И веса малого, и места много не занимает.
«Как же быть со скотом? Куда его деть? — озабоченно думал Каллистрат. — Ведь угонят. Свиней, чтоб досадить мне, прирежут, а коров и в особенности коней угонят. Есть и тягловые, которыми пни выдергивал, есть и верховые, и иноходцы. Некоторые из них могут за день сто верст проскакать и останутся сухими, хоть еще скачи столько же. Нет, надо прятать их, прятать. Угнать в верховья, там ельник густой, непролазный, никто не найдет. А как быть с коровами? Их далеко не угонишь, к тому же дойка требуется, иначе они испортятся. То ли уж попросить бабушку Кудьюрчи? Пускай она покочует с ними и, главное, пусть доит. Жалко таких коров портить… — Поглядел на свиней, вздохнул. — Эти пускай остаются, бог с ними. Куры, гуси… A-а, ладно, не до них, пусть бегают. Вот с маралами как поступить? Их не скроешь у соседей, в тайгу не угонишь. Может, взять да выпустить на свободу? А если мы отобьемся — тогда обидно будет. И оставить на ферме нельзя. Это же целое богатство, А ульи? С ульями ничего не сделаешь. Как стояли, так и стойте себе. Мед надо спрятать в реке. Панты тоже захоронить. И пушнину, и деньжата, и золотишко надо закопать подальше от людских глаз». — И Каллистрат направился к реке. Там прохладно, легко дышится и хорошо думается.
Всю ночь ворочался Учар с боку на бок на своей постели в чердачной комнате, никак к нему сон не шел. Все ему казалось, что бандиты окружают дом, и даже явственно слышал скрип лестницы и тихие, крадущиеся шаги. Перед утром он забылся и почувствовал, что он уже не лежит под душной крышей, а едет на санях за сеном с Федосьей. Он лежит на душистом сене, рядом бастрык плечом прощупывается, за бастрыком — Федосья. Кони сытые мчат и мчат, мягко покачиваются сани, поскрипывают оглобли, погромыхивает колечко на узде. Снег твердый, накатанный — легко визжат полозья, ритмично вбиваются в снег копыта, изредка пофыркивают лошади. И хотя зима на дворе, а в ельнике покрикивают совы.
А как приятно покачивает, словно он в колыбели, мягок и сладостен ход коней, душа замирает от восторга. Вокруг морозно, но Учар подставляет лицо лучам солнца, и ему становится тепло. Сено такое запашистое, пахнет летом. Глаза его закрыты, но стоит ему их открыть, и зимний сверкающий свет так и вольется в него, и будет над ним стеклянное небо, ясно видимое до самого донышка, чистое-чистое… Вокруг снега, снега, уплывают они за спину. Деревья в изморози, каждая веточка одета куржаком, будто покрыты белыми цветами. На каждом пне — копна снега белой шапкой. На валежнике — целый зарод. Нигде ни малейшего звука — спит тайга, только совы эти все покрикивают и покрикивают. Иногда веки набрякают теменью — это солнце заслонили высокие кедры, ухватившиеся друг за дружку густыми лапами. А через мгновение снова золотой свет проникает в душу, значит, выехали на поляну.
