Вторично я зашел к нему в субботу вечером. В глубине огромной зимней веранды меня встретил хмурый взгляд Михаила. Он стоял в сером рабочем халате с электрическим паяльником в руках у широко распахнутой двери в соседнюю комнату. При моем приближении он, как мне показалось, на секунду растерялся, потом поспешно захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, сложив на груди руки. У меня не очень зоркие глаза, но я все же заметил в глубине комнаты несколько опутанных проводами приборов и какой-то необычной формы предмет, отдаленно напоминавший концертный рояль.
Шиманский сидел на тахте и кашлял, судорожно хватаясь рукой за горло. Голос его с каждым днем становился все глуше и глуше, и я знал, что его ожидает афония.
Как бы догадавшись о моих мыслях, Шиманский хрипло спросил:
- Я скоро потеряю голос, доктор?
- Нет, что вы!
Шиманский укоризненно покачал головой.
- Вот видите, доктор, вы опять пытаетесь обмануть меня. Этак у нас с вами дело не пойдет. Я хочу верить вам, доктор. Кстати, о голосе вы можете говорить мне все откровенно. Когда-то он был очень необходим мне, а сейчас...
Мне снова показалось, что я уже где-то видел его.
- Вы никогда не были в Ленинграде? - спросил я.
- Был... - Медленно, как бы нехотя, ответил он. - И даже считался тамошней знаменитостью... в свое время конечно... - он криво усмехнулся.
И я вспомнил - ведь это же известный тенор! Шиманский понял по выражению моего лица, что я узнал его, с наигранным сокрушением развел руками и отвернулся.
- И вы с тех пор... - начал я.
Но Шиманский перебил меня:
- И с тех пор как певец я нуль, калека, понимаете? Нуль!
- Но ведь можно найти себе другое занятие. Например... преподавать музыку, - подсказал я.
Шиманский с удивлением посмотрел на меня.
- Менять профессию в пятьдесят пять лет? И кроме того, я артист, понимаете, артист! Искусство - мое призвание, моя страсть, мое счастье, наконец, моя жизнь... Я не могу, я не в силах сидеть с закрытым ртом! Шиманский привстал на тахте, глаза его лихорадочно горели. - Вы не поверите, но мне иногда хочется, невыносимо хочется взлететь на любой забор и запеть, хотя бы по-петушиному, но запеть...
Он умолк, и молчание было долгим и тягостным. Нужно было как-то прервать его.
Еще при первом посещении дома Шиманского я обратил внимание на небольшой треногий столик, стоявший в углу комнаты около аквариума. Столик был покрыт стеклянным колпаком, под которым на металлической подставке, напоминавшей маленькую телевизионную антенну, сидела, сложив крылышки, огромная бабочка. От столика в комнату Михаила тянулась пара тонких проводов голубого цвета.
