- Кто еще хотел бежать вместе с вами?
Озеров, как потом Буров и я, отвечал, что больше никто, только мы трое. Ни о чем больше не спрашивали, только читали мораль. Озеров сказал, что нас избивали - и в зоне, и на вахте, и дорогой до карцера, когда мы были в наручниках, и в дежурке:
- При избиении присутствовал майор Агеев. Он и сам колол нас березовым колом и бил пистолетом.
- Это клевета! - закричал офицер. - Кто вам поверит? На вас нет следов побоев!
- Это было шестнадцать дней назад. Мы тогда требовали врача, к нам никто не заходил, даже надзиратели...
После Озерова вызвали Бурова, и повторился такой же разговор. Только когда Бурову заявили, что насчет избиения - это клевета, он сказал:
- Ну ладно, я, наверно, на волю не выйду, так и умру зэком. Но те-то двое - они молодые, отсидят свои шесть-восемь лет и выйдут и расскажут кому-нибудь, что такое советский концлагерь.
- Расскажут - опять здесь, у нас, очутятся. Что ж, они этого не понимают, что ли? И без них тысячи выходят на волю, а язык за зубами держат. А если кому расскажут, так тот намотает себе на ус, постарается сюда не попадать.
Когда вызвали меня, я не стал портить себе нервы бессмысленным разговором. Допрос закончился быстро.
- Может, вы тоже скажете, что вас избивали? - спросили меня под конец.
- Да, избивали. И меня, и Озерова, и Бурова.
- Почему же вы промолчали? Ваши сообщники сделали заявление.
- Мое заявление вы тоже назовете клеветой. А сами не хуже нас знаете, что это правда. Вот вы, - обратился к я Данильченко, - раньше чем стать начальником лагеря, вы сами были таким же Агеевым, сами делали то же, что и он...
- Уведите его! - прервал меня Данильченко. Надзиратель, стоявший за моей спиной, ткнул меня кулаком в бок и повел в камеру.
Больше допросов не было, и мы "отдыхали" в камере около трех месяцев, до суда. Это на самом деле была передышка: на работу не гоняли, давали общий лагерный паек, книги, разрешали курить, прогулки увеличили до часа в день. Сначала нас держали в той же угловой камере на троих, а незадолго до суда перевели в большую камеру, человек на двадцать. Остальные наши сокамерники тоже дожидались суда - кто за отказ от работы, кто за систематическое невыполнение нормы, кто за веру. В соседней камере сидели подследственные, человек двадцать.
В конце сентября, через несколько дней после истории со Щербаковым, в лагерь приехал суд: судья, прокурор, два заседателя. Одного за другим уводили зэков сначала из соседней камеры, потом из нашей. Вернувшись буквально через несколько минут, каждый сообщал: два-три года тюрьмы. Владимир. Вот увели и привели обратно Бурова - три года Владимирки. Следующим вызвали меня. Надзиратель ввел меня в кабинет и остался стоять за моей спиной. В кабинете, кроме членов суда, была и "публика" - полным-полно офицеров, лагерного начальства. Судья, солидный мужчина, в хорошем костюме, сидел за столом, покрытым красной материей; по обе стороны от него - два заседателя. Я не думал ни о суде, ни о своей судьбе - она была известна заранее, - а смотрел на заседателей.
