многие из них честны, просты сердцем, приятны в частных сношениях и делах, даже очень добры и мягки в мирное время и пока не распалено до безумия их религиозное чувство…
Но люди государственной службы всё это знают, и почему они тоже упоминают некстати в разговорах своих о словах Нестора, я понять не могу! Так, плохое остроумие какое-то. А в мыслях у них совсем другое…
Такого рода людям всегда понравится, например, русский „кулак“ — консерватор, очень хитрый в частных делах и непоколебимый, искренний в религиозных и государственных убеждениях своих. И мне такой человек нравится, и я его уважаю; но мне нравится не менее его и православный грек точно такого же „стиля“ или закала; а некоторые дипломаты наши, хваля подобного русского, в то же время грека, на него очень похожего и ему равносильного и по твердости верований, и по личным слабостям, непременно назовут льстивым (т. е. лживым) фанариотом»[63].
Леонтьев не забывает, что и во времена просвещения Киевской Руси Христовой верой греки, при всей их искренности в этом святом деле, оставались все же верными и интересам своего государства. Таким был и сам Леонтьев. «Кто же не льстив в политике? — размышляет он. — Всякий обязан быть в государственных делах если не грубо лжив (это тоже иногда невыгодно), то мудр яко змий…»[64] Мыслитель, без колебания отдававший свою личную волю, свою частную жизнь в распоряжение духовника, при всей своей преданности афонским старцам удерживал в церковно-государственных вопросах независимое от духовника мнение.
Подобное поведение тогдашних греков могло вызвать у русских подозрение в лукавстве.
В начале 1870-х годов, в печальное время ожесточенной борьбы наших единоверцев, Русская Церковь заняла выжидательную позицию. Она не ответила ни на письмо болгарского экзарха, ни на послание Константинопольского Патриарха Анфима, оставаясь в то же время вне полноты канонического общения с болгарской Церковью.
«…Св. Синод и правительство наше в 72-м году поступили с большою мудростью, воздерживаясь и от Вселенского собора, и от всякого прямого вмешательства и решения.
Оно, может быть, было бы по-человечески искреннее и прямее ответить письменно или собрать Вселенский собор. Но вот в чем было опасное и великое затруднение: письменный, ясный ответ отсюда после схизмы, вероятно, был бы в первую минуту до того благоприятен болгарам, что мог бы привести нас к разрыву с греками. Крайние, враждебные России эллины, под влиянием английских интриг, пламенно этого желали. Самые серьезные и честные из греческих охранителей этого боялись
