Они происходили из разных мест. Отец, Борис Алексеевич Гаркалин, был выходцем из срединной, исконной России, из Тамбовской области. Он был мастеровым человеком. Всю жизнь проработал в автомастерских, дослужившись до начальника. Мама, Валентина Вячеславовна, урождённая Полянская, была белоруской, родилась в деревне Дюдево, что под Минском. В эту деревню к моей замечательной бабушке Дусе я был отправлен на воспитание и оздоровление после страшной болезни. Я тогда носил мамину фамилию — Полянский.
Папа по-прежнему не торопился объявить государству о своих взаимоотношениях с мамой. Он был очень красив, нравился женщинам и продолжал гулять. Время такое было: недавно окончилась страшная война, мужчин было очень мало, и те, что были, пользовались повышенным спросом. Мама же, когда я родился, была ещё совсем юная — 19 лет. Поняв, что возлюбленный не спешит жениться на ней, она пыталась избавиться от меня разными способами. Последним был аборт, на который она записалась, но уже перед дверью в кабинет врача передумала и решила оставить меня. Таким образом я и появился на свет.
В деревне у бабушки я впервые соприкоснулся с искусством, правда, в довольно необычной форме. Это теперь я понимаю — то была моя неосознанная тяга к лицедейству и таинству.
Напротив нашего маленького домика находилась сельская церковь. Народу на службы туда собиралось довольно много, учитывая массовую гибель граждан в Белоруссии во время Отечественной войны. Правда, в абсолютном большинстве это были женщины, что также являлось особым знаком войны, мною никак не осознаваемым. Никита Сергеевич Хрущёв тогда ещё не начал очередную антиклерикальную кампанию, да и селяне, думаю, не очень были в курсе кремлёвских веяний. Я бегал в храм ежедневно, не пропуская ни одной службы, повторяя там каждое движение молящихся. Женщины крестились — и я крестился, прихожанки поправляли волосы — и я поправлял. Не понимая смысла происходящего, я идеально копировал форму. Помню, что выходил из церкви я совершенно счастливым. Когда-то из религиозных мистерий родился театр. Я вполне индивидуально повторил тот же путь через много веков.
Время шло, задачи, поставленные перед моим пребыванием в деревне, постепенно выполнялись. Я подрос, как-то воспитался и даже немного оздоровился. Понятно, что хромота — результат полиомиелита — сохранилась, но я её почти не замечал и в играх мог вполне соответствовать своим деревенским сверстникам. Собственно от них я почерпнул ещё одну немаловажную вещь, а именно — белорусский язык. Я целиком и полностью перешёл на белорусский, говорил на нём, думал, категорически утеряв русский, по малости лет не усвоенный мною прочно. Ведь в нашем селе он не был языком межличностного общения. Сей факт сыграл не слишком значительную, но всё же однозначно отрицательную роль в моей будущей артистической карьере. Уже по возвращении в Москву я долго и тяжело переучивался на великий и могучий, сохранив в своём произношении некоторые фонетические особенности языка белорусского, которые впоследствии околотеатральными людьми рассматривались как профессиональные неточности, а иногда и как актёрская непригодность.
