Александръ Николаевичъ снисходительно улыбнулся, но Юлія не замѣтила этого и продолжала:
— Мнѣ шелъ тогда шестнадцатый годъ, я была здоровая, веселая, и не хочу рисоваться, что скорбѣла о чемъ-нибудь. Но меня пугала жизнь, пугала своей ничтожностью, ненужностью и узкостью… Наша семья была счастливая, особенно въ то лѣто, когда старшая сестра сдѣлалась невѣстой. Женихъ ея — путеецъ, начальникъ дистанціи нашей дороги, здоровый весельчакъ, внесъ въ нашу семью постоянный смѣхъ и шумное житье. Но все это было тѣсно какъ-то… Понимаешь ты: точно мы всѣ все время толклись въ узкомъ корридорѣ… И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. И вдругъ кто-то разобралъ низкій потолокъ надъ моей головой и показалъ мнѣ небо, и та добровольная ограда, которой мы загородились отъ всего міра, упала; я почувствовала, что жизнь совсѣмъ не такъ — какъ бы тебѣ сказать? накожна, что-ли? какъ мнѣ казалось прежде, что она глубже, шире и, главное, значительнѣе всего того, что я о ней думала и знала… И мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ я совершенно измѣнилась. То, что прежде волновало, теперь скользило по мнѣ, чему прежде придавалось значеніе — не замѣчалось… И жизнь стала необыкновенно легкой; не чувствовалось никакого бремени отъ ежедневной тяготы и мелкихъ житейскихъ заботъ…
— Твоя мама предупреждала меня объ этомъ… Ну, да вѣдь птичкой Божіей безъ заботъ и безъ труда не проживешь, — серьезно сказалъ Александръ Николаевичъ.
Она не слышала его и, смотря на легкое облачко, закрывшее луну, продолжала:
— И всѣмъ этимъ я, конечно, обязана ему…
— Твоему Григорію, — уже съ нескрываемой насмѣшкой сказалъ Александръ Николаевичъ. — Ты лучше разскажи, гдѣ и какъ ты его видѣла во второй разъ?
— Это было на вокзалѣ. Тетя Маня уѣзжала въ Москву, и мы явились провожать ее, всѣ столпились у вагона, говорили все то, что говорится въ такихъ случаяхъ, когда говорятъ только для того, чтобы не молчать… Сзади насъ кто-то шелъ быстро и шумно. Я обернулась: впереди шла та дѣвушка — Елена, а сзади со свертками и плэдомъ двое молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ — «онъ». А другой, очевидно, братъ Елены. Они провожали ее, она вскочила въ вагонъ третьяго класса, поцѣловала брата, пожала руку, его спутнику, а когда поѣздъ тронулся, весело крикнула: «Прощайте, Гриша! Можетъ быть — навсегда!»
— Я понимала, что онъ уговорилъ ее уѣхать куда-то для ея же блага, и видѣла, какъ онъ страдалъ отъ ея отъѣзда… Онъ былъ блѣдный, совсѣмъ-совсѣмъ бѣлый, а когда пошелъ съ вокзала, какъ-то весь сгорбился, сталъ такой худой, такой жалкій, что я и до сихъ поръ не могу понять, какъ совладала съ собой и не подошла къ нему со словами ласки и утѣшенія.
