— А вотъ еще вопросъ. Какое ты имѣла право подбивать нашу мамзель кататься по Невскому?
— И это ужъ извѣстно?!.- плаксиво воскликнула мамка. — Ну, люди! Это за мою-то доброту? Ловко!
— Ты не должна быть ни добра, ни зла, а о катаніи по Невскому обязана и изъ головы выкинуть! Что ты, кокотка, что-ли? Ты деревенская дѣвушка, несчастно поскользнувшаяся на скользкомъ пути, вотъ и все. Ты попала въ кормилицы къ людямъ, которые о тебѣ заботятся…
— Да ужъ лучше-бы этой заботы совсѣмъ не было! Измучили вы меня своей заботой! — вырвалось у Еликаниды, и она навзрыдъ заплакала.
— На ребенка слезами капаешь! На ребенка! — закричала барыня. — Давай ребенка! Надо его положить въ кроватку. Не реви! Не смѣй ревѣть.
Барыня вырвала изъ рукъ Еликаниды Мурочку и бережно положила его въ кроватку.
— Господи! Что это за жизнь! Изводите вы меня, барыня! Совсѣмъ изводите. Черезъ одни ваши слова я заболѣть могу. Уйти ужъ мнѣ отъ васъ, что-ли!
— Не докормивши ребенка? Да какъ ты смѣешь? Нѣтъ, нѣтъ, и думать не смѣй! — закричала барыня, но тотчасъ-же спохватилась и ужъ мягко сказала:- Ты кататься хочешь? Тебя будетъ нашъ кучеръ катать, катать на нашей лошади, только разумѣется ужъ не по Невскому. Ну, не реви… Отри глаза… Давай, я тебѣ оботру пеленкой. Брось, плюнь, оставь… Вѣдь каждая твоя слеза можетъ отразиться на здоровьи Мурочки. Хочешь тянушекъ?
— Хочу… — пробормотала мамка сквозь слезы.
— Хочешь грушу?
— Позвольте…
Черезъ пять минутъ передъ кормилицей Еликанидой лежали на расписной фарфоровой тарелкѣ груша и тянушки, а барыня Екатерина Васильевна сидѣла противъ нея и утѣшала ее.
Послѣ пяти часовъ пріѣхалъ со службы домой къ обѣду Колояровъ. Лакей Павелъ, вызванный звонкомъ швейцара внизъ, втаскивалъ за Колояровымъ объемистый портфель съ бронзовыми пряжками и замкомъ. Екатерина Васильевна выбѣжала на встрѣчу мужу здороваться. Входя въ гостиную, онъ тотчасъ-же началъ разсказывать ей что-то о министрѣ, у котораго онъ былъ съ докладомъ, но она тотчасъ-же перебила его и воскликнула:
— Что мнѣ министръ, если у насъ дома такая непріятность съ мамкой!
— Съ Еликанидой? Что такое? Что случилось? — испуганно спросилъ онъ и даже слегка поблѣднѣлъ.
Колоярова тотчасъ-же передала ему все и, разумѣется, еще съ большими прикрасами, чѣмъ передавала ей самой бонна.
Мужъ слушалъ и покачивалъ головой.
— Я это предчувствовалъ. Я это зналъ, — сказалъ онъ съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ. — Естественное дѣло, что для такой испорченной женщины, какъ Еликанида, та монашеская жизнь, которую мы ей предписываемъ, никогда не будетъ по нутру. Я ее называю испорченной потому, что, суди сама: дѣвушка, у ней ребенокъ неизвѣстно отъ кого… взяли мы ее изъ родильнаго дома… Естественно, что ей хочется прежней гулевой жизни… Ей хочется свободы, хочется блистать… Блистать по-своему, въ сферѣ ея своеобразныхъ поклонниковъ, но все-таки поклонниковъ… А этого-то у ней и нѣтъ. Жизнь ея тюремная, хотя и въ золотой клѣткѣ. Но все-таки, если она обязалась выкормить Мурочку, она обязана подчиняться! Я ей выскажу, все выскажу и постараюсь быть краснорѣчивѣе. Я ее пройму.
