Все кончено… Мама пишетъ, что ѣдетъ сегодня въ Петербургъ, она не пріѣдетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Обѣщаетъ скоро вернуться…
Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бѣжать куда-то. Тиммерманъ крѣпко держалъ меня за руку и, наконецъ, вѣрно выйдя изъ терпѣнія, даже крикнулъ: „Silense!“, но вдругъ опомнился и прибавилъ:
— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!
Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владѣлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ какъ разъ противъ скелета, заставилъ выпить воды, а потомъ, видя, что ничего не помогаетъ, ушелъ и вернулся съ женою.
Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по головѣ, но я почти не замѣчалъ ея присутствія.
Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидѣлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.
Тиммерманы, вѣрно, убѣдились, что увѣщанія ихъ подѣйствовали и, разрѣшивъ мнѣ остаться этотъ часъ здѣсь, въ комнатѣ, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.
Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексѣевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсѣмъ леденилъ меня. Я сидѣлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядѣлъ на зубы скелета.
Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я рѣшился терпѣливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мнѣ такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мнѣ даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.
Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ всѣ усилія воли, заставлялъ себя видѣть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мнѣ очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…
Наконецъ, въ этотъ же день, мнѣ помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мнѣ первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ классѣ (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нѣмецкомъ языкѣ, то-есть всѣ объясненія грамматическихъ правилъ и переводы дѣлались по-нѣмецки. Тиммерманъ не захотѣлъ принять въ разсчетъ, что я нѣмецкаго языка почти не зналъ, и мнѣ пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.
