Между тѣмъ Дермидоновъ склонился надо мною и продолжалъ:
— Да ты не стѣсняйся, не конфузься… вѣдь, мы пріятели. Отвѣчай откровенно: любишь барышень?
— Люблю! — въ отчаяньи прошепталъ я.
— Ну вотъ, я такъ и зналъ, даромъ что фарфоровая кукла: а ужъ шельма… по глазамъ видно! Ну, а влюбленъ?.. былъ влюбленъ?
Я, конечно, уже не разъ слышалъ это слово. Оно попадалось мнѣ и въ книгахъ, и каждый разъ производило на меня особенное впечатлѣніе, заставляло меня краснѣть. Я чувствовалъ въ немъ не то что стыдное, а что-то какъ-будто запретное, даже страшноватое, хоть и заманчивое. Но до сихъ поръ я никогда особенно надъ нимъ не задумывался, а теперь, вдругъ произнесенное Дермидоновымъ, оно подняло во мнѣ цѣлый рой мыслей, ощущеній и воспоминаній.
Я мигомъ вспомнилъ многое и понялъ, что былъ влюбленъ, да, влюбленъ, конечно влюбленъ, и не разъ, не два, а нѣсколько разъ въ жизни. И теперь, измученный, избитый, утомленный, съ тоскою въ сердцѣ, съ туманомъ въ головѣ, я воскресилъ передъ собой милые образы и самъ не замѣтилъ, какъ губы мои прошептали:
— Да, былъ влюбленъ!
Дермидоновъ захохоталъ.
— А, каковъ, каковъ! Слушайте, господа, слушайте!.. Ну, а какъ же ты былъ влюбленъ? Цѣловался съ барышнями, а?
Антиповъ, все ещо сидѣвшій за столомъ и писавшій, вдругъ бросилъ перо и обратился къ Дермидонову.
— Да перестань ты со своими пошлостями! Оставь ты его, дай спать, вѣдь, онъ маленькій…
— Хорошъ маленькій, — пробурчалъ Дермидоновъ, но все же послушно всталъ и направился къ себѣ на кровать.
Я закутался съ головою въ одѣяло и, самъ не знаю отчего, заплакалъ. Все мое тѣло ныло и болѣло. Наконецъ, мнѣ стало такъ душно, что я не могъ дольше выдержать и освободилъ голову изъ-подъ одѣяла.
Лампа была потушена, спальню едва озарялъ тусклый ночникъ, поставленный на окошко. Съ кровати Дермидонова раздавался неистовый храпъ и ему вторило легкое подсапыванье Розенкранца. Ворконскій лежалъ неподвижно какъ мертвецъ. Антиповъ, очевидно, не спалъ и, время отъ времени, повертывался съ боку на бокъ.
Я нѣсколько пришелъ въ себя; слезы мои остановились; но я не могъ успокоиться. Я переживалъ весь этотъ день, и оставался въ безнадежномъ недоумѣніи передъ всѣмъ, съ чѣмъ познакомился. Бѣдный Алексѣевъ, бѣдный «старичекъ», который скоро умретъ, которому родные не отвѣчаютъ и совсѣмъ забыли, покинули въ этомъ холодномъ пансіонѣ, когда докторъ сказалъ, что онъ можетъ жить только въ деревнѣ… За что насъ всѣхъ такъ мучаютъ, кормятъ такими противными кушаньями, а надзиратели тутъ же ѣдятъ другое, вкусное? Развѣ ученики не тѣ же люди? А этотъ ужасный мальчишка, такъ накинувшійся на меня! За что? Почему? А злой французъ-надзиратель? Что же будетъ дальше?.. Развѣ можно такъ жить?..
