За письмо ваше благодарю, тысячу раз благодарю. Получа одно, я уже больше не ждал, зная ваши теперешние занятия, труды и дело, которое вы делаете. Вам не до писем. Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, что вошли в этот мир прекрасный и святой, и живете в нем широко и раздольно, и выносите с собою из него так много святых, божественных истин, и так одушевленно передаете их нам. Не шутя и не льстя говорю вам, давно я вас люблю, давно читаю ваши мнения, читаю и учу; но теперь читаю их больше и больше, и учу их легче, и понимаю лучше. Много они уж сделали добра, но более делают и, — может быть, я ошибаюсь, — но только мне все думается, что ваши мнения тащат быстро меня вперед. По крайней мере нет у меня других минут в жизни, кроме тех, когда я читаю их. Я не знаю, кто бы не убедился этими истинами, кому бы они не пришлися по душе. Апостол вы, а ваша речь — высокая, святая речь убеждения. У меня много молодых людей, которые все вас любят душою, а есть много и староверов, которые почему-то не понимают вас и говорят, что слова «субъект и объект» ставятся напрасно. Эти люди, конечно, порядочные, их уверить нельзя и труд напрасный; им сам Бог покровительствует, они смешны — и больше ничего.
Пророчески вы угадали мое положение; у меня у самого давно уж лежит на душе грустное это сознание, что в Воронеже долго мне несдобровать. Давно живу я в нем, и гляжу вон, как зверь. Тесен мой круг, грязен мой мир; горько жить мне в нем; и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно. Какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживает меня от паденья, и если я не переменю себя, то скоро упаду. Это неминуемо, как дважды два [четыре]. Хоть я и отказал себе во многом, и частью живя в этой грязи, отрешил себя от ней, но все-таки не совсем, но все-таки я не вышел из нее.
Ваша боязнь о моей женитьбе — боязнь напрасная; это было давно, кажется, в третьем годе, когда я начал было об этом немного думать, и то не из того, чтоб хотелось, а старики отец и мать пристали ко мне да пристали, уговаривают, сердятся; мать плачет и просить: им непременно почему-то захотелось видеть меня женатым. Может, и сам я подал на это повод, был болен; ну, хоть и шло все это тайно от них, — да видно кто-нибудь сказал. Вот они из жалости ко мне и начали уговаривать жениться, и я, чтобы скорее отделаться, хотел было жениться, писал к вам, и по вашему слову переменил мнение. И теперь, если женюсь, то уж знаю, какую жену мне надо; а до тех пор мои внутренние требования весьма не велики. Я не хочу быть человеком богатым — и никогда не буду. Не хочу быть никогда женатым, и может быть не буду. Подло у подлецов ничего не ищу. Кланяюсь, гнусь кой перед кем по делам, по необходимости, и поклоны эти крайне мне не по плечу. Впереди ничего не гадаю, живу — как Бог велит, делаю то, что должно, бываю в обществах редко; всячески стараюсь, чтобы и у меня людей было меньше. Ценю дороже всего день настоящий, браню себя за прошедшие…
