Немного помолчав, Евлампия Егоровна понизила голос и таинственно сообщила:
— Опять за старое принялся! Как ночь — так и пьёт! Ляжет в постель и пьёт… Знаю уж я его привычки-то: по утру как встанет — так в кухню к раковине и целый стакан холодной воды разом! А уж это всегда у него так было — нутро-то горит! А ведь недели две этого совсем не было и был человеком. Опять же и характером переменился: теперь иной раз и огрызнётся, а раньше-то тихий был человек, бренчит себе на гитаре и счастлив!..
Евлампия Егоровна серьёзно посмотрела мне в глаза и добавила:
— Поговорите вы с ним, может, он вам и скажет… Человек-то ведь больно хороший!.. Тихий!.. Опять же вон и к службе стал невнимателен. Намедни два дня из дома не выходил и числился больным… Болезнь-то, разумеется, не спросит, угодна ли она человеку, да только болезнь-то его другого рода, за неё, пожалуй, и на службе не похвалят! Каждую ночь почти по бутылке осушает. Теперь уж и ко мне стал обращаться. Сам в постели лежит, на службу не ходит, а меня призывает и Христом-Богом молит: «Сходите, Евлампия Егоровна, в казёнку, без водки мне не поправиться». Что ж с ним поделаешь — сходишь…
Я пообещал Евлампии Егоровне поговорить с Иваном Тимофеичем и при каждом удобном случае старался исполнить обещание, но мне нескоро удалось открыть тайну настроений чиновника. Ко мне он стал заходить реже, говорил мало и не всегда сопровождал меня в театр. Однажды, впрочем, он сам пригласил меня пойти в цирк. Сначала я отклонял это намерение и склонял Ивана Тимофеича пойти в театр, но он настоял, и я уступил.
В цирке мы с ним сидели где-то высоко. Иван Тимофеич громко выражал своё восхищение, видя красивых лошадей, дивился отваге и смелости акробатов и неудержимым смехом отзывался на глупые выходки клоунов. Когда после представления мы вышли на улицу — он снова стал угрюмым и молчаливым. По пути к дому мы заходили с ним в ресторан на Невском, побывали в кофейной, и среди шумной разнохарактерной толпы Иван Тимофеич снова повеселел. Мне рассказывал он о том, как весело проходят вечера в загородных ресторанах, искренно сожалея, что нет денег, чтобы поехать туда. После часу ночи, когда кофейная закрылась, мы с ним снова очутились на улице, и, как и прежде, он опять стал хмурым и молчаливым.
На другой день, часов в одиннадцать вечера, он вошёл ко мне в комнату не постучавшись. Признаться, я был немного изумлён этим визитом, так как думал, что его нет дома. Вошёл он ко мне, слегка покачиваясь, и с мутным выражением в сощуренных глазах. Лицо его было помято и бледно, волосы на голове беспорядочно перепутаны. Одет он был в ветхий пиджак, из-за которого виднелась ночная сорочка с расстёгнутым воротом. В таком костюме он никогда не переступал порога моей комнаты, и, вообще — я никогда не видел его в таком виде.
