А вот и зима. Крутит снег, вертит ветер. Ни души в седьмом часу утра. Режет лицо. Повернешься на секунду спиной к ветру, передохнешь и опять в путь; далеко еще. Стучит в глаза эта мелкая крупа, полы легко стеганой чуйки распахиваются. Руки коченеют, они голые, а рукава коротеньки. Иди, иди, в Зубово придешь, будет легче.
Нет, за ночь выпал снег, глубокий снег. Глаза режет однообразная белизна; дороги нет, нет совсем. Видны по местам глубокие отверстия, следы шагов. Кто же прошел? Должно быть, кто-нибудь к Крючку в кабак ходил погреться. Но иди. Снег по колена; ничего. Снег заваливается в сапоги; неважность, бывает хуже. Только тяжело идти, вот что нехорошо. Вытянуть две версты по такой дороге! Отдыхает душа в Зубове; здесь начинают кое-где даже мести тротуары.
А нет хуже весной, раннею весной. Бежит вода ручьями; дорога частию стаяла, по местам остались только ледяные рельсы; но скверно особенно около Олсуфьевского дома. В других местах вода по лодыжки, а здесь почти до колена. В сапогах вода. Нижнее платье в воде и прилипло к телу. Иди, иди, к вечеру обсохнешь. И приходишь в Семинарию бодрый, шутишь, смеешься.
Если приходится топтать грязь, это и совсем ничего. Правда, калош я не знаю, еще два, три года пройдет, прежде чем я с ними познакомлюсь. Но месить грязь или переходить воду? Первое предпочтительнее.
Как я не получил ревматизма? Не получил; но когда я бываю теперь в бане и распариваюсь, в ногах я чувствую не то что зуд, выражение слабо, но сгораю желанием, чтобы мне ноги скребли, драли, хотя бы до крови. Догадываюсь, что то следы путешествий по Девичьему полю.
Раза два было, что я даже пугался. Лютый мороз, и я закоченел весь, весь в полном смысле слова. Я едва передвигал ноги, и начиналась дремота. Я понимал, что это значит. Но все мужество собрал и дошел до Зубова; а оттуда почти добежал до Семинарии и согрелся на дороге.
Другой раз обмерзли уши и щека. Свирепо слишком дул ветер. Ноги я также едва передвигал по полю. Неприятно было ходить потом с висячими огромными ушами; боялся, что они отвалятся, так они были велики и тяжелы.
Случай замерзнуть предстоял мне и еще раз, но не на Девичьем поле; то было на людях. Отправляюсь на Святки в Коломну, нанимаю ямщика, беру место в кибитке. Садятся пассажиры, и ямщик упрашивает меня сесть на передок, пока вот одного довезет только до Карачарова; «там седок слезет, а вы уже на его место там сядете». Не сообразил я обмана, сел на передок. Но проехали Карачарово, пассажир, купец или крестьянин — дядя, словом, вылезать не думает. Обращаюсь к ямщику.
