Итак, в тот ноябрьский день тускло светило солнце. Меня вывели на прогулку вдвоем с Рамайе. Парня из Отского леса взяли на допрос. В то утро мы поругались с Рамайе, и он старался держаться от меня подальше.
Немецкий часовой стоял у ограды, и я подошел к нему.
— Вы были там вчера? — спросил я.
Лицо его скривилось, и он в упор взглянул на меня.
— Что вы хотите знать? — спросил он.
— Вы были вчера на тюремном дворе? — уточнил я.
Он покачал головой. — Я не участвовал в том деле.
Мы молча смерили друг друга взглядом.
— А если бы вам приказали?
Он не ответил. Что он мог ответить?
— Если бы вам приказали, — настаивал я, — ведь правда вы приняли бы участие в казни?
Он посмотрел на меня взглядом загнанного зверя, судорожно глотнул.
— И вы расстреляли бы моего товарища.
Он не ответил. Что мог он ответить? Опустив голову, он молча потоптался на влажном асфальте, затем снова взглянул на меня.
— Завтра я уеду, — сказал он. — Куда? — спросил я.
— На русский фронт, — ответил он. — Вот как! — сказал я. — Узнаете, значит, что такое настоящая война!
Снова взглянув на меня, он покачал головой и упавшим голосом произнес: — Вы желаете моей смерти.
Wünschte ich seinen Tod? Желал ли я его смерти?
Не думаю, чтобы я желал его смерти. И все же он прав, в известном смысле я и впрямь желал его смерти.
Я желал его смерти постольку, поскольку он оставался немецким солдатом. Поскольку он сохранял свойства немецкого солдата. И потому я хотел, чтобы он увидел огонь и смерть, изведал муки и слезы. Я желал, чтобы пролилась его кровь — кровь солдата нацистской армии. Я желал его смерти.
— Не надо обижаться, — проговорил я.
— Да нет, — ответил он, — это же понятно.
— Мне так хотелось бы пожелать вам совсем другого, — сказал я.
Он грустно улыбнулся: — Слишком поздно.
— Но почему же? — Я совсем одинок, — сказал он.
Я был бессилен сломать его одиночество. Только он сам и мог бы это сделать, но у него не нашлось необходимой решимости. В свои сорок лет он был уже сложившийся человек, кормилец семьи, только он и мог решить, как ему поступать.
— Я не забуду наших бесед, — сказал он.
И опять улыбнулся.
— Я хотел бы пожелать вам счастья, — сказал я.
Произнося эти слова, я взглянул на него. — Что? — переспросил он. — Счастья? — И пожал плечами.
Оглянувшись кругом, он торопливо сунул руки в карман своей длинной шинели.
— Вот вам, — сказал он, — на память.
Он быстро протянул мне сквозь решетку ограды две пачки немецких сигарет. Я взял сигареты и спрятал их в карман пиджака. Отойдя от ограды, он снова улыбнулся.
