— Женщины… — вздыхал он, собираясь жениться в очередной раз (на сей раз в семьдесят лет на семнадцатилетней — чтобы разница в возрасте была не столь ошеломительной). — Коварные соблазнительницы, лилеи, розы, незабудки — пища для неутоленных, взыскующих глаз…
После чего он с удовольствием отдавался и розам, и лилеям, и незабудкам. В который раз и с одинаковым исходом — чтобы вскоре вновь оставить былые увлечения ради новых роз и лилей. И незабудок тоже.
Поучительный пример отца всегда был перед глазами Вовика.
— Видишь? — лаконично спрашивала его мать, когда сыночку исполнилось восемнадцать.
— Ага, — кивал он, — вижу.
— Понимаешь? — вопрошала она, когда ему минуло тридцать.
— Да, — кивал он согласно, — понимаю.
— Чувствуешь? — осведомлялась она, когда ему стукнуло сорок.
Вовик молча вздыхал, только теперь в его вздохе пробивались первые, еще неуверенные ростки сомнения.
Он шел по городу красивый, в прекрасном белом костюме, сшитом матерью из старой льняной занавески, и женщины заинтересованно оглядывались ему вслед. Вовик обожал их мучить. Предложив встретиться, он нарочно не являлся на свидания, наблюдая из-за угла за недоуменными терзаниями жертвы. Пригласив девушку в ресторан, он платил по счету лишь за себя одного, с удовольствием лицезрея хаотичные пятна, покрывавшие девичьи щеки, в то время как дрожащие руки неуверенно шарили в сумочке в поисках денег. Познакомившись с родителями избранницы, он производил на них положительное впечатление, внушал надежды, — лишь для того, чтобы ровно через секунду ошеломить их откровением о моральном облике их дочери и несоответствии этого облика его высоким брачным целям.
При этом он больше всего на свете желал каких-нибудь легких, необязательных отношений с податливой симпатичной девицей — и вместе с тем жутко страшился этих отношений.
Он свел дружбу с неким фотографом Левиком, который днем подвизался в фотоателье, а в свободное время калымил в школах и детсадах. У Левика всегда можно было разжиться парочкой невнятных черно-белых снимков, на которых грудастые девицы задирали себе платья и вызывающе демонстрировали обнаженную грудь. В целомудренные советские времена такие поделки считались ужасной порнографией. Вовик обожал эту порнографию, которая подтверждала его худшие предположения насчет женского пола.
А еще он определил, что из подъезда пятиэтажки на улице Комиссарова прекрасно видны окна гинекологического отделения местной больницы, и часто пропадал там, наслаждаясь мутными силуэтами за грубыми медицинскими занавесками и восполняя скудость зрительных впечатлений крезовским богатством распаленного воображения.
