Прошло чуть больше недели.
Не знаю, как я до сих пор жив. Надсмотрщик тоже качает головой. Он принес мне одеяло, чтобы совсем не околел. Зима не умеет жалеть. Белые месяца редко кто‑то из смертников переживает. Один к двадцати — даже меньше. Ничего, значит, совсем чуть — чуть осталось ждать…
"Холод… жуткий холод" — так говорит надсмотрщик. Моему телу должно быть очень холодно. Со стороны я вижу, как судорожно сжимается грудная клетка, и белые губы, силятся вырвать хоть еще один глоток ледяного воздуха. Вижу, как конвульсивно дергается тело, пытаясь на остатки сил выдавить из заплесневелого одеяла кроху тепла. Вижу, как пар вырываясь изо рта, застывает хрустальным облачком — и это красиво, а давно нестриженые волосы повисли сосульками. Наверное, мне очень плохо… больно. Я даже сочувствую своему телу. Но в тоже время каждая судорога — это еще один шаг на пути к свободе.
Тело засыпает, прикрывая глаза заледеневшими ресницами. Несколько часов царит чернота, затем холод заставляет оболочку вырваться из липких объятий ледяной, но такой желанной смерти, чтобы снова провалиться в беспамятство.
Снова и снова.
А потом ко мне пришла тихая госпожа — так здесь называют смерть. Усталая, печально ссутулившаяся девочка в сером, старом балахоне и опухшими от слез глазами. Она шла босиком по холодным склизким камням, не отбрасывая тени и оставляя за собой тонкой дорожкой кровавый след. Ее тонкие руки сжимали песочные часы: в верхней части совсем не осталось драгоценного времени. Я понял, что существую последние мгновения… Песчинка, еще песчинка. Время медленно пересыпалось в нижнюю часть крошечными крупицами.
Но что‑то пошло не так.
Стоило тихой госпоже прикоснуться своими холодными пальчиками к моему лбу, а сердцу радостно замереть, как Бездна капля за каплей начала просачиваться из моей крови, словно только и ждала этого момента. Тонкими нитями пустоты она принялась бережно сшивать тело и разум, заполняя собой сознание. Внутри заструилось тепло, заставляя сердце стучать в сладкой истоме, и я снова почувствовал глухие удары.
Смерть печально улыбнулась и так же медленно пошла к двери. Мне хотелось закричать, чтобы она остановилась… "Прошу! Вернись! Я не хочу продолжать это…". Девочка замерла у порога, по бледной впалой щеке скатилась кровавая слеза. Рука тихой госпожи дрогнула, и песочные часы моей жизни разбились вдребезги о холодный пол камеры. Но я продолжал дышать.
Затем пришла боль. Болели атрофированные конечности, болело внутри, скручивая от голода желудок. Болело все. А Бездна — моя умелая пряха, восстанавливала тело, все прочнее и прочнее соединяя его с сознанием, словно собирала сложную мозаику.
